В День Победы - [33]

Он не сразу возвратился на пароход. Целый день ходил по городу до самых сумерек, когда воздух, похолодав, казался слегка морозным на вкус. Несколько раз ему хотелось пойти домой, но в конце концов он понял, что идти незачем, и попытался спокойнее все обдумать. Это было непросто. Кроме самовнушения, что вся жизнь пошла прахом, в нем ничего не оставалось. Когда его встречали те, кто знал, то приветствовали удивленно, потому что он забыл про этот свой дурацкий чемодан, не испытывая его тяжести. Пивная его смутила. За ее ярко освещенными окнами беспокойно двигались мужские фигуры, слышались возбужденные голоса, и боцман туда зашел, сел за столик с чемоданом и заказал себе водки и пива. Он выпил до тупости и стал глядеть в кружку. Потом обратился к соседу и, манипулируя пальцем перед его носом, так и не начал разговора. «Ладно, давай лучше выпьем», — сказал сосед, но боцман, смутно оценив предложение, махнул рукой и поднялся. Потом он все же сел на катер и, взойдя на судно при свете стояночных огней, молча прошел мимо вахтенного в свою каюту, где сразу лег на койку.

Пароход встал в текущий ремонт. Его завели в док, из которого затем откачали воду, и он остался на деревянных кильблоках, опираясь на них носом, брюхом и кормой. Далее последовал развод. Боцмана вызвали в суд, и разрушение семьи подтвердилось бумагой с печатями. Многие в Ледоморске размышляли по этому поводу. Суд написал про психологическую несовместимость, но это для боцмана не имело значения, как и для его жены, которая выглядела спокойной, только сдала лицом от переживания.

Когда снова пошли в плавание, то увидели, что боцман стал угрюм и раздражителен. Он потерял интерес к работе, даже поступался делом, где требовалась его ответственность. Матросы совершали без него перетяжки судна к другим причалам, вскрывали трюма и готовили к работе грузовые стрелы. А он, как приходили в порт, пропадал на берегу, избегая, правда, Ледоморска; и капитан с помполитом некоторое время помалкивали, но однажды пригласили его, чтобы поговорить.

Ну какой он был Дракон! Глаза сделались по-бродяжьи бегающими, грустными и нечистыми. Он словно еще понизился ростом, лицо как-то запаршивело и приобрело цвет оконной замазки. Он настороженно робел перед начальством, но он был хороший человек и, попав в беду, страшился и справедливого осуждения, и неделикатности, когда кто-то может беззаботно побередить его страдание. Капитан с помполитом переглянулись. Боцмана усадили в кресло. Капитан, который был одного с ним возраста, сказал, что пароход пойдет в Арктику с грузом для зимовок. Стояла осень. Требовалось подготовиться. Капитан просил проверить стрелы-тяжеловесы для подъема многотонных предметов, также посчитать запас тросов, чтобы швартоваться к береговым и понтонным причалам, когда может сильно дуть, содрогать судно и обрывать стальные концы.

— Давай, боцман, — сказал капитан. — Чтобы все было в ажуре.

— Ладно… — ответил Титов, пряча глаза.

Он поспешил уйти, возле двери задержался и что-то хотел сказать, но, споткнувшись о порожек, только растерянно оглянулся.

Одно время он старался не ходить на берег. Дел как будто спешных не имелось, а боцман весь был в работе: то сидит в подшкиперской и размешивает краски, потом взялся и перебрал привод руля — штуртросную цепь, расположенную в кожухе на палубе. Но когда зашли в Ледоморск, то, пробыв сутки на борту, он неожиданно собрался и исчез и явился наутро без пиджака и ботинок. Он спал на окраине, и воры сняли с него ботинки и пиджак, кинув ему на грудь мореходный паспорт. Но он помнил, где был и что делал, напившись с какими-то «корешами», списанными с судов.

Титов отправился к себе и стал ломиться в дом. Старая изба трещала в ночи. Внутренний засов держался крепко, но дверь похрустывала, когда он пытался выдавить ее плечом и разнести каблуками. Громкое бесчинство разбудило каких-то собак, и они с ненавистью залаяли, а теща крестилась спросонок. Потом в доме зажегся свет. Дверь распахнула Клава, всклоченная и злая, обутая в валенки на босу ногу, одетая в пальто поверх ночной сорочки. Увидев бывшего мужа, она отшатнулась от него, затем швырнула дверь назад, чуть не задев боцмана по носу. И он не посмел больше ни хулиганить, ни возвратить ее, побежал, где-то свалился и спал, пока его не ограбили.

Он взял за правило: пить в Ледоморске и посещать дом. Вместо того чтобы заново дебоширить, он теперь униженно стоял под дверью и глухо выпрашивал, не владея равновесием:

— Пусти… Слышишь, пусти…

Клава подходила и слушала. Голос боцмана становился слезливее.

— Это ты? — спрашивала она.

— Пусти, сука… Хочу встретиться…

— Зачем же встречаться, когда развелись?

— Пусти. Я тебе ноги буду мыть.

— Да разве я не пускаю? — горько спрашивала Клава и отворяла дверь. — Ну, иди, Вася, погрейся, — приглашала она, но Титов не шел, а покачивался, держась обеими руками за верхний косяк, и приглядывался мутным глазом.

— Чего тебе не хватало? — спрашивал он.

— Ничего мне не надо.

— Или я не любил?

— Спасибо тебе, Вася.

— Чего же замуж шла?

— Кто его знает… Никто себя не знает. Только на люблю я тебя и врать не могу. Ты бы уж не пил, а то очень противный.