В чистом поле - [9]

Литчиновник, а такие тоже нужны при писательской организации, надо кому-то быть и на подхвате: что-то отнести-принести, билеты на самолет иногородним гостям купить, врученную на празднике хлеб-соль с пользой определить, чтоб не засыхала задаром, -так вот, со словами «сейчас я вас сдам в милицию», набирает это самое 02. И тут в руках поэта Кукарского соколом взлетает откуда-то взявшаяся балалайка – Толя игрывал на ней бывало! – и опускается на спину обидчика. И – вдребезги!

Ушли мы.

Вскоре не стало на земле Ермакова, а через четыре года и Кукарского – забубённых витязей. А тот литчиновник, действительно, еще очень долго здравствовал, мороча головы литературной и прочей публике, жуя целебные травки и корешки, многих пережил.

Да, жизнь наша…

Хоронили Ермакова в жаркий июльский день 1974 года. Писательская организация готовилась к приему многочисленных гостей – участников Всесоюзных Дней литературы в Тюменской области. Приезжали и прилетали они через неделю. Ответственный секретарь организации Константин Лагунов был занят по горло. Гак что все хлопоты по похоронам пали, в основном, на литературный актив. Кто-то взаимодействовал с семьей, кто-то с ритуальной конторой. У меня был на выходе номер «Тюмени литературной», готовился запустить его в типографию. И я пришел к парторгу и критику Виталию Клепикову, мы вместе написали некролог «Памяти товарища», успев поставить его в номер.

Еще Борис Галязимов связался с идеологическим отделом обкома партии, спросил: «Как хоронить будем Ивана Михайловича Ермакова?» Там ответили: «Похоронить как всех трудящихся хоронят!» Нас этот ответ немало покоробил: «Разве ж так можно, знаменитый же писатель!» Да. И такое печальное событие в организации – со дня её создания – было первым…

«Как всех трудящихся?» То есть, из квартиры, из дома? С четвертого этажа, над магазином «Родничок». Там ведь и не развернуться с гробом на узких и крутых лестничных пролетах. И поскольку ритуальных залов в Тюмени еще не было, хоронить решили – из старенького двухэтажного дома, где по улице Ванцетти располагалось писательское бюро пропаганды.

Прощалась с писателем масса народа. Литераторы, журналисты, казанские земляки и родственники, незнакомые простые люди.

Над кленами и тополями летали стрекозы. Куры из хозяйских двориков ходили с разинутыми клювами. Жаркий день сморил и петушиное племя, молчали, словно тоже блюли траур по хорошему человеку.

Вся травяная, малоезженая улочка была заполнена народом. Из обкома (заступник тюменских писателей Щербина работал уже в Москве) пришел один только инструктор отдела пропаганды Лисовский…

Позднее горькое, печальное – вылилось у меня в строки:

…А умру, вы в обком не ходите,

Оградите от лишних помех,

В чистом поле меня схороните,

Где хоронят трудящихся всех.

Там и лягу в глухой обороне,

Там додумаю думу свою –

Ту, что я на земле проворонил,

А порою топил во хмелю.

А подступят бесовские хари,

С ними я разочтусь как-нибудь.

В одиночку, вслепую нашарю

В небеса предназначенный путь.

Снова будут дороги крутые,

И в конце, как простой пилигрим,

Постучусь во врата золотые:

«Слава Богу, добрался к своим…»

И все же закончу воспоминание-повествование о Ермакове его победоносными, жизнеутверждающими строчками из сказа: «Проснешься в рассветный, предутренний час, и сразу же завладевает слухом твоим исполненная победительного благовеста, жизнерадостной жажды битвы, разбойная, дерзновенная петушиная песнь.

Ох и поют кумовья! Под звезды. В миры!»

САЗОНОВ И ПАРОВОЗ ЧЕРЕПАНОВЫХ

Геннадий Сазонов был человек и писатель уникальный, от природы одаренный всячески, но сосредоточенный на своем, хорошо освоенном. По профессии он был геолог-рудник. И она, профессия геолога, была его жизнью, сутью и мерилом человеческих качеств. Он мог увлекательно рассказывать «непросвещенным» геологические истории, байки, были и небылицы. Отдал он своему звонкому делу около двух десятков лет, ежегодно, по весне, отправляясь начальником геологической партии в поле, то есть в горы Полярного и Приполярного Урала. В Тюмень возвращался поздней осенью, при камушках в рюкзаке для исследовательской лаборатории, полный впечатлений, литературных замыслов, с записями в блокнотах, сделанными у походных костров, посвежевший, бодрый, нацеленный на зимний литературный труд.

В последние годы жизни, когда Сазонов перешел на «вольные хлеба», появилась в нем осанистость, житейская основательность, унаследованная от крестьянских родовых корней. Он по происхождению был волгарем, из Саратовских краев. Там же окончил университет, приехал по распределению в Тюмень – еще на заре ее будущей нефтяной славы. Я порой, часто общаясь с Геннадием Кузьмичом, открыто и скрыто сожалел, что он оставил геологию, которая в те уже далекие годы окрашивала его ореолом романтизма и некоей исключительности.

Мне всегда нравились люди пристрастные и увлеченные не только «голой» литературой, а и тем делом, которое становилось для пишущего его основой, жизненной твердью.

Вот и сейчас видится мне ранний зимний вечерок. В молочном свете редких фонарей тюменской улицы Республики нежно падают снежные хлопья, какие-то мягкие, ласковые. И сам вечер, не то декабрьский, не то январский, стоит приветливый, раздумчивый. Мы неторопливо идем с поэтом Володей Нечволодой, болтаем о разном, в основе – о стихотворном. Редкие прохожие. И вот из полумглы, облепленный, как и мы, снегом, в демисезонном пальтеце, в меховой шапке, при бородке возникает бодро шагающий человек. «Это Гена Сазонов! – толкает меня легонько в бок Володя. – Помнишь, я тебе говорил, что он талантливую книжку издал «Привет, старина!»