В чистом поле - [8]

Не из этого ли ряда «выросли ноги», поздних во времени, демократских сочинений: будто бы и притесняли-то Ермакова при коммуняках. И умер-то он едва ль не под забором от худой жизни, а то и вовсе в канаве, как последний бомж. Усердствовал в этом деле бывший красный репортер, быстро перекрасившийся в лихих 90-х в «жертву сталинизма и тоталитаризма», прежний мой приятель Борис Галязимов, печатая эти несусветные выдумки в демократических «Тюменских известиях».

Да ничего подобного. Умер наш Иван Михайлович от сердечного приступа на даче. Помочь вовремя было некому. Какие «скорые помощи» в чистом поле?! Повалился, как боец, как воин, на траву. И затих на руках его верной супруги Антонины Пантелеевны…

Еще месяц назад ездили мы в пригородный совхоз «Успенский», выступали со стихами и рассказами – прямо на рабочих местах. В совхозе садили картошку. Так что слушали нас – Ивана Ермакова, Геннадия Сазонова и меня – прямо в поле. Сопровождала нас команда с телевидения – режиссер Любовь Переплёткина, редактор Татьяна Лагунова и оператор Виктор (фамилию запамятовал). На телестудии долго хранили пленку с записью наших встреч. Не уцелела, говорят, размагнитилась – от долгого времени…

Рассказывали, как Ермаков, будучи уже известным сказителем, «выхаживал» себе тюменскую квартиру в обкоме партии. В ту пору писателей, членов Союза, обеспечивали жильем в первую очередь, наравне с профессорами и приглашенными в область нужными специалистами. Но все равно похлопотать, пообивать пороги – требовалось. После хождений по чиновникам, попал Ермаков на прием к первому секретарю Борису Евдокимовичу Щербине. Тот будто бы и сказал: «Да мне, Иван Михайлович, раз плюнуть дать тебе квартиру!» – «Ну так плюньте!» – парировал Ермаков.

Квартиру он вскоре получил, молва ходила, что Щербина тут же, при разговоре, вручил ему ключ, достав из ящика первосекретарского стола! Возможно…

Через два года после кончины (всего-то пятидесятилетнего) писателя – в 1976 году я начал работать руководителем бюро пропаганды писательской организации, в первую командировку поехал в Казанский район, чтоб организовать мероприятия памяти Ермакова, как-то и увековечить, именем его улицу или библиотеку назвать. К первому секретарю райкома присоветовали мне не ходить, того он крепко разобидел одно время. Пошел я к секретарю по идеологии Аржиловскому. Василий Сергеевич сказал об Иване Михайловиче много доброго, а уж талант земляка, книги его оценил и того выше. Вот так и появилась табличка на районной библиотеке с именем Ермакова. Затем были встречи в его память в райцентре, в родном селе Михайловке земляки учредили совхозную литературную премию, на пятистеннике, где жил когда-то писатель, установили памятную доску.

Эти строки написаны мной в ту пору – после вечера памяти Ивана Ермакова:

Вечер памяти… Вечер, вечер –

Теплый дружеский ритуал.

Жил, как праздновал, человече,

Книги солнечные писал.

Поклонялся родному полю,

Добрый вырастил урожай.

Слышу давнее: «Пишешь, Коля?

Если взялся, не оплошай!»

Слышу во поле завируху,

Завивает – не разобрать.

В этом поле, хватило б духу,

Будем яростнее стоять!

Не о том ли шумят в застолье

Сотоварищи и друзья?

Только слышится: «Пишешь, Коля?

Оплошать нам никак нельзя!»

Натура широкая, страстная во многих проявлениях, Ермаков мог надолго закрыться в своем домашнем кабинете и, что называется, до упаду работать. Нет где-то Ивана Михайловича? Работает! Это уж точно. Зато уж потом, поставив точку в новом сказе, он мог широко и просторно устроить себе праздник, по-русски: «А ну, раздайся, народ, князь сибирский идёт!» Милиция в пору таких хмельных праздников, а она знала Ермакова в лицо, его не брала, а доставляла на патрульной машине домой, по месту жительства.

Ишимцы и казанцы рассказывали один характерный и забавный эпизод из жизни писателя. В 1956 году, во время англо-израильской агрессии против Египта, когда правительство СССР заявило агрессорам, что готово послать советских добровольцев на помощь египтянам, тридцатидвухлетний Ермаков явился в райвоенкомат с заявлением – пойти на эту войну! Стояла зима, был он в добротном овчинном полушубке и один мужичок из райцентра, на войну не идущий, убедил добровольца продать ему эту дефицитную в ту пору «лопатину», мол, в жаркой стране Египте бараний полушубок будет лишним, там – «вообще воюют в одних трусах…»

Военный комиссар, подполковник, похвалил добровольцев за патриотический порыв, но война на Ближнем Востоке быстро окончилась. И мужикам-добровольцам пришлось разъезжаться по своим деревенским дворам. В Михайловку, домой, Ермаков вернулся в одолженной по морозной погоде, в какой-то затрапезной старой телогрейке-маломерке – к своему и ближних родственников неудовольствию…

Отсюда, считай, и «растут ноги» ермаковского сказа «Костя- египтянин», где нашлось место данному эпизоду, поданному писателем в живописных красках и юморном тоне.

Иду как-то мимо одной нашей литературной издательской конторы. Слышу знакомые боевые голоса. Захожу. Главные действующие лица – Ермаков и поэт Толя Кукарский. За столом при телефоне литчиновник сидит, сушки грызет, чайком пахучим прихлебывает. Но все равно литчиновник недоволен: хмельные, мешаете, мол, процессу работы! А Ермаков этак язвительно, с издёвочкой, лепит тому в лицо, в бороденку: «Травки пьешь, Сережа, корешки жуешь, долго проживешь, всех нас похоронишь!»