В чести и бесчестии - [4]

Большую часть архивов III отделения сожгли в ходе Февральской революции сами революционеры, опасавшиеся нечаянного разоблачения. Но и того, что осталось, достаточно было, чтобы помрачилось сознание многих большевиков, не исключая Дзержинского. По заведомо неполным подсчетам, в различных политических партиях действовало около 6,5 тысяч провокаторов и сотрудников политического сыска. Едва ли не больше, чем подлинных революционеров. Отсюда понятно, почему для оппозиционеров нет более злейших врагов и более ревностных гонителей, чем бывшие оппозиционеры. Остается актуальным и по сей день.

Как-то на досуге, коего практически не было, Феликс Эдмундович задумал составить цепочку «пламенных революционеров» польского происхождения, беззаветно служивших делу партии. Получилось так: Костюшко (но при чем здесь партия большевиков?), Березовский (тоже мимо: стрелял в Александра II с двух шагов и умудрился промахнуться), Петрашевский (обожал экстравагантность, соперничавшую с непристойностью, - переодевался в женское платье, брал извозчика, а про черную свою бороду забывал. Извозчики нервничали и норовили прогнать прощелыгу), сам Дзержинский, затем - Мархлевский, Веселовский, Лещинский - матка бозка, что они вообще такое?! Далее - Тухачевский. Кто еще? Если официально считается, что в Октябрьской революции участвовало 200 тысяч поляков, то где они? А те, что на слуху - кто они? То ли были, то ли их выдумали. Тухачевский не выдуман, но у него руки по локоть в крови кронштадтских матросов и тамбовских крестьян. И потом... Только провокатор мог провалить столь успешно начатый Польский поход, м-да...

В русскую классическую литературу лучше вообще не заглядывать в поисках польских героев, она перенаселена жуликоватыми шляхтичами. Сплошь и рядом шулер «полячишко» срывает банчишко, а потом, замыв оплеуху, приходит обедать туда, где вчера его били за ужином. Отчего столь немилосерден к «европейским кузенам» Чехов? Отчего - Пушкин, Достоевский, Толстой? Гоголь -понятно, за Тараса Бульбу обидно. А что Лесков? В его повести «Детские годы» один из центральных персонажей - поляк Пеньковский, самовлюбленный дурак и бездельник. Но он «имеет несчастье быть поляком и потому заслуживает извинения».

Фраза вырвана из контекста, который многое объясняет: «Поляки потеряли свою государственность, а выше этого несчастья нет; все народы, теряя государственную самостоятельность, обыкновенно теряют доблести духа и свойства к его возвышению. Так было с греками, римлянами и евреями, и теперь то же самое происходит с поляками. Это ужасный урок».

Контекст объясняет не все. «Златая вольность» Польши, существовавшая разве что в поэтическом воображении Адама Мицкевича, была на деле жертвой самовластия ее алчных магнатов, диких религиозный распрей, вражды бесчисленных партий и неистребимой шляхетской спеси. Вольность Речи Посполитой плохо сочеталась с ее ничтожностью. Неустроенная внутри, беспомощная извне - что такое была Польша при мнимом благодетеле Наполеоне? Герцогство Варшавское служило ему военным депо, откуда он брал солдат для пополнения легионов, погибавших в Австрии, Испании и России.

Александр I принял под свою державу страну, покрытую песками и болотами, с бедными, как попало разбросанными местечками и похожими на деревни городами, где гнездились кошерные хасиды с густо населенными бородами, рыдали в шинках цыганские скрипки и неприкаянно скиталась оборванная шляхта: «Еще Полска не сгинела...» Сгинела бы, и матка бозка тому свидетель, если бы не Россия, которая не завоевала, а воскресила Польшу, требуя взамен только спокойствия, .уважения к законам империи и усердия в трудах. Не в догад было России: праздно гниющую шляхту следовало предварительно хорошо подморозить, благо - имелось где. Урок был дан, урок не усвоен: «И справа, и слева - могильный уют, из праведной крови монеты здесь льют. Зависла над Вислой слепая луна - кому-то забава, кому-то война...»

Война - войной, однако польские герои рождались из ничего. Подсобравшись мужеством, Речь Посполита присвоила полковнику Скриженецкому звание генералиссимуса и в очередном необузданном мятеже сумела за какой-то месяц разрушить почти все, что было создано щедрым попечительством русского самодержавия. В местечковых шинках воцарилась измученная тишина, цыганские скрипки откочевали в Бессарабию, кудлатое шляхетское володарство поникло сабельными усами, и намыкавшаяся вольностью матка бозка уже примеряла к скорбному лику лучики из промерзлых сибирских сосулек. Но тут ясновельможное панство объявило Скриженецкого «изменщиком», и чином генералиссимуса был авансирован пан Дембиньский. В очереди за ним уже стоял пан Крюковецкий. Однако не успел исторически.

Пока он надменно уточнял в русской штаб-квартире «достойные условия возвращения польской нации в подданство российскому государю», пока императорская гвардия вступала в молившую о пощаде Варшаву, польские уланы, теряя на рысях к Полоцку неощипанных кур, провозгласили пана Рыбиньского диктатором Всевеликой Речи Посполитой и еще успели под его водительством доскакать до Пруссии, где и сложили свои знамена.