В чести и бесчестии - [2]

Спустя десять лет после скоропостижной смерти 49-летнего ФЭДа, 2 июня 1937 года, Сталин, выступая на заседании военного совета при Наркомате обороны, ошарашил слушателей: «Дзержинский голосовал за Троцкого, не только голосовал, но открыто Троцкого поддерживал -это при Ленине против Ленина. Вы это знаете? Не знаете. И хорошо, что не знаете. Это был очень активный троцкист, и все ГПУ он хотел поднять на защиту Троцкого. Это ему не удалось».

В августе того же года Политбюро утвердило приказ НКВД, в котором говорилось следующее: «Почти с самого момента создания ВЧК на важнейших участках работы против панской Польши сидели проникшие в ВЧК крупные польские шпионы...» В итоге посадили всю родню Дзержинского, всех поляков-политэмигрантов, бежавших в Советский Союз, и единомышленников ФЭДа, не говоря уже о ближайших соратниках. Казенный снимок анфас, профиль справа, профиль слева - и к стенке.

Феликс не любил фотографироваться. В бутырской одиночке ему не раз доводилось наблюдать, как с тихим скрипом отворялся металлический затвор на тюремном глазке и чужое око вбирало его в себя целиком, застигнутого как обычно врасплох. Потому и не любил чужого ока, парализующего натуру через объектив опять же - камеры.

Возможно, была и другая причина этой нелюбви. В давней поездке в Цюрих, прикрытой формальной надобностью лечения в Италии - у Горького на Капри, он занимался архивными поисками следов провокаторов, наводнивших партию. Разбирался с методами внедрения их в боевые отряды революционеров, сопоставлял факты с датами провалов конспиративных квартир, разгромов подпольных типографий, арестов и ссылок. Досадливо морщился, встречая фамилии соотечественников из Варшавы, Кракова, Белостока и Вильно. Еврейских фамилий было куда больше, однако это его не трогало.

Однажды, сверяя проваленные явки с именами фигурантов, Дзержинский наткнулся на собственные фотографии в досье, где были довольно подробно зафиксированы его тайные дела, про которые хотел забыть навсегда. В ту пору он всерьез подумывал сбрить чахлую шляхетскую бородку и бежать в Италию - подальше от партийных недоумков, выпавших в революцию из пломбированного вагона, снаряженного германским генштабом - от самой революции, порождавшей только хаос и разруху. Бородку не сбрил, в Италию не сбежал, революцию полюбил пуще прежнего.

В ряду свершений, прославивших впоследствии железного Феликса, сомнительная часть революционной биографии, казалось, растворилась бесследно, как и поездка инкогнито в Ватикан. Но Сталину казалось другое, и сколь бы ни был прихотлив плутающий маршрут ФЭДа, факты из полицейского досье с фотографиями могли настигнуть в любой точке планеты. Революционные соплеменники продали его, запечатлев натуру по ту и по эту сторону тюремного глазка.

Секретарь ЦК РКП(б) Преображенский что-то, видимо, знал о закулисных играх Феликса не то с польскими клерикалами, не то с дефензивой, а это означало, что Сталин знал больше. В конце января 1924-го, когда на заседании похоронной комиссии вершилась смертельная схватка соратников за право называться продолжателем дела почившего в Горках вождя, хотя формально это считалось внутрипартийной дискуссией на тему хоронить или бальзамировать нетленное тело революции, ФЭД, яростно холодея от бестактных намеков, не выдержал и закричал, как истеричная институтка: «Я вас ненавижу, Преображенский! Я вас ненавижу!» После чего упал на пол и забился в припадке. «До чего довели Феликса Эдмундовича», - укоризненно молвил Сталин. Жить ФЭДу оставалось немногим более двух лет. Но за это время он превратил госбезопасность в такую карательную структуру, что дрогнул даже Наркомат юстиции. Председатель Верховного трибунала Николай Крыленко обратился в Политбюро с отчаянным заявлением: «ВЧК стала страшна беспощадностью своих репрессий и полной непроницаемостью для партийного взгляда. Чекисты не передают в суд дела арестованных, а выносят приговоры внесудебным порядком - через особое совещание и так называемые «судебные тройки». Предлагаю строго и жестко ограничить права ГПУ на внесудебный разбор дела, а следствие поставить под контроль прокуратуры».

Дзержинский не только отверг требования Крыленко, но публично растоптал его самого: «Ведомство госбезопасности не правосудие осуществляет, а уничтожает политических врагов. Практика и теория Наркомата юстиции не имеет ничего общего с государством диктатуры пролетариата, а представляет собой либеральную жвачку буржуазного лицемерия. Во главе прокуратуры должны стоять борцы за победу революции, а не люди статей и параграфов. Я уверен, что юстиция растлевает революцию!..»

ФЭД без колебаний расстрелял бы Крыленко, но вот как-то не случилось. Спустя 14 лет это сделал за него «кровавый карлик» Ежов. Еще через год с небольшим расстреляли самого Ежова. Чуть позже - Бабеля, хотя нарком внутренних дел весьма либерально смотрел на его роман со своей женой Евгенией, параллельно изменявшей им обоим еще и с Шолоховым. Потом все-таки отравил. Вообще, все трое исчезли из жизни почти одновременно, и каждый из них прикрывал другим что-то свое, потаенное: Ежов -лютый антисемитизм, Бабель -неодолимую страсть к пыткам и крови, кои наблюдал в подвалах Лубянки на правах друга семьи наркома, Евгения Соломоновна Хаютина - гомосексуализм Ежова. Истинно сказано: человек - существо злонамеренное.