В чести и бесчестии - [17]

Гнули, бог их прости, спины, лавировали задницами, понтировали по-родственному, и всем выходило не шершаво, потому что все были «наши». А голубые мундиры молча сомневались, что нормальный человек может подать руку барону Геккерну и сокрушаться при этом штрафной участью его молодого «аиста», каковой, не довольствуясь денежным содержанием от папика, засыпал письмами брата своей жены Дмитрия Гончарова с требованием от него пятисот рублей ежемесячно: «У вашей сестры даже не на что купить себе шпилек!..»

Это сегодня кажется, что все события расположились тогда во времени рядом, а они даже и близко не стояли. Только спустя двадцать лет после постигшей Россию катастрофы общество вскипело вдруг законным негодованием по поводу анонимного пасквиля, исполненного Долгоруковым, переводя запоздалые эмоции в безопасную плоскость сослагательного наклонения: «Я бы этому каналье и руки не подал!..»

Но ведь подавал. Лебезил и заискивал. И не надо тут шишковедов, заглядывающих туда, куда сам Николай I заглянуть был не в состоянии. Он свое царское слово сказал сразу после дуэли: «Порицание Геккерна справедливо и заслужено: он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал, уговаривал жену Пушкина отдаться Дантесу, который будто бы к ней умирал любовью».

Тот символический платок давно потерялся, все его дружно искали, а когда нашли, это был уже не платок, а «Записки о службе действительного статского советника И. П. Липранди». Тут и сказались жандармы. Вынырнули на поверхность столь долго и тщательно хранимые Третьим отделением подлейшие обстоятельства, повлекшие за собой гибель Пушкина, и не вина голубых мундиров, что Бенкендорф не позволил им сделать это сразу.

Удар таким образом получился с отсрочкой исполнения, но получился, и прокляты в поколениях стали блескучие имена, хотя ничего, в сущности, не изменилось, и чья-то сиятельная супруга все так же жила со шталмейстером, а чей-то родовитый муж по-прежнему любовался раскормленной статью форейтора, но какая-то испепеляющая волна очищения прокатилась внезапно по исколотым неизъяснимой тревогой душам, и невидимый миру колокольчик, отпевая всех разом и на века, звенел звонко и чисто: дин-дин-дин!..

Соглядатаи и поднадзорный

Слово - не воробей, вылетело, подогретое шампанским средних достоинств на литературном застолье у г-на Пушкина, ошеломив гг. сочинителей, и попало к майору Наумову, не достигнув ушей Бенкендорфа и никому, стало быть, не сделав служебной репутации. Слово было такое: «А что силой отнятосилой выручим мы!» Майор недолго занимал голову выбором секретного адресата - отправил засургученным пакетом его превосходительству И. П. Липранди. Как и перлюстрацию опаснейшего письма поэта к Жуковскому:

«Все-таки я от жандарма еще не ушел, легко, может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвиненных. А между ими друзей моих довольно... Оба ли Раевских взяты, и в самом ли деле они в крепости? - напиши, сделай милость. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства.

Итак, остается тебе положиться на мое благоразумие. Ты можешь требовать от меня свидетельств об этом новом качестве. Вот они. В Кишиневе я был дружен с мажором Раевским, с генералами Пущиным и Орловым. Я был масон в Кишиневской ложе, т. е. в той, за которую уничтожили в России все ложи. Я, наконец, был в связи с большою частью нынешних заговорщиков. Покойный император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии. Письмо это неблагоразумно, конечно, но должно же доверять иногда и счастью. Прежде, чем сожжешь это письмо, покажи его Карамзину...»

Пестель не назван, но у Липранди имелась записка кишиневской поры от Пушкина: «Утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. Мы с ним имели разговор метафизический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю».

Липранди был в Кишиневе рядом с Пушкиным и знал о нем все, включая его одномоментную увлеченность «Русской правдой» Пестеля. Несколько лет спустя - в Пскове, в Михайловском, в Болдино - Пушкин горячо жаждал прежних кишиневских вдохновений и тосковал о своем демоническом Сильвио: «Липранди обнимаю дружески, жалею, что в разные времена съездили мы на казенный счет и не соткнулись где-нибудь».

Как же нет! «На казенный счет» съездили они с Липранди в Измаил и Аккерман, где Пушкин якобы искал могилу римского изгнанника Овидия. Не могилу искал, ибо хорошо знал, что Аккерман и Кара-Керман это совсем не одно и то же. Нелишне будет упомянуть, что запрещенная Кишиневская ложа, откуда началась тесная связь с заговорщиками, называлась «Овидий». С кем встречался в Измаиле, ведомо только Липранди. Значит, никому.

А вот свидетельство майора Наумова «Любезный Иван Петрович Липранди уготовил мне счастливый случай наблюдать Пушкина по долгу службы, и я стал свидетелем таинственной игры природы, именуемой музыкой сфер. Хвастать особо нечем, я ведь свою голову не в дровах нашел, чтобы легко ею жертвовать. Но еще менее расположен жертвовать этой музыкой сфер к административному удовлетворению его высокопревосходительства.