В чести и бесчестии - [19]

- Так хоть опытного нашли?

- Какое там! Плохонький, говорят.

- Да кто говорит-то?

- Кто, кто... Унтер шепнул: плохонький...

-Тогда худо.

Шли они: «Уж так худо на Руси, что и боже упаси...» Рюриковичи, Гедиминовичи, блестящие русские фамилии гремели кандальным железом, удрученные непониманием своей судьбы. И царь удручен был. Игрался с собакой, в Царском своем Селе, каковое всем нам - отечество. Платок бросал в пруд, а собака его доставала. Уж не тот ли, которого потом обыскались?..

Виселица ждала пятерых. Полковник Вятского полка Пестель - из тех, кои отдельно сочтены были, надеялся и верил: военных вешать не станут. Николай-то не чужд офицерской чести - велит расстрелять. Сейчас же и будет это. Страх, как дурно, что это все-таки будет. Именно здесь. Так пыльно вокруг, нечисто, гадостно... Увидев виселицу совсем близко, полковник Пестель ослабел ногами. Цепей не поднять. На позициях батареи Раевского ядра, как утки, свистели над головами - ничего. А под Малоярославцем? А перед тем, а после? Дрогнул ли хоть раз? Так ужель не заслужили мы лучшей смерти?

К таким мыслям слабел бывший полковник, отдельно к пятерым злодеям сочтенный. Господь и не сощурился в его сторону. «Декорация сие, декорация...» -мягко пришептывал присланный во спасение заблудших душ хитрый поп Мысловский. Ах, каналья! Ведь полковник Пестель - католик. Все на этом свете декорация.

Палач Козлов был одет в красную рубаху без опояски. На голове кожаный треух, хотя июль на дворе. Форма-с, никак нельзя без формы в таком деле. Подручный Карелин походил на пойманного в курятнике хорька и был в чем-то сером - тоже форма?.. От обоих разило луком и потом. Чухонским, разумеется, потом. Намокшие от росы веревки смазывали салом. Это надо было делать с вечера, а теперь сало приставало плохо. За куртинами кронверка выли собаки. Так уж положено, чтобы они выли.

Унтер-офицер из оцепления, перевешавший, как он вспоминал, ухмыляясь, «десятка полтора польских жидков», не возникал со своим драгоценным опытом, покуда на укрытые белым саваном головы не накинули петли. Только тогда не выдержал и забормотал: «Веревка вещь такая... Небось, не затянется». Кому тут какое дело, затянется - не затянется. Суета, мелькания, мат-перемат вполголоса, команды - в полный, барабаны с флейтами, казенные голоса: «Постараемся, ваше-ство!..»

И старались. Время и место не способствовали ничему иному, кроме ревностного старания. Собаки выли и выли. Сменивший убитого 14 декабря Милорадовича военный губернатор генерал-адъютант Голенищев-Кутузов, сидя в седле, дал наконец отмашку. Палач Козлов, меленько осенив крестом кумачовую свою грудь, дернул за железное кольцо в круглом отверстии сбоку эшафота. Утренний народ на Троицкой площади, расположившись позади оцепления к живейшему принятию впечатлений, коллективно охнул. Унтер скрипнул зубами. Никто, ясное дело, не услышал его зубов, кроме разве что полутора десятков польских жидков, но те уже были не в счет. Петли не затянулись.

Трое из повешенных сорвались, рухнули в яму под дощатым помостом и копошились там - страшные, белые, окровавленные... Обычное российское неустройство. Дверцу люка быстро подняли и закрепили снова: «Ах, как славно мы умрем!» Славно или не славно, а умереть им полагалось «безо всякия пощады». Но чей-то гений ликовал - вытянувшийся в петле бывший Пестель достал до дверцы носками сапог, и замершее было тело дернулось, почувствовав неверную опору - судороги пошли, послышались хрипы - ожил Пестель, желавший расстрелянным быть. Барабаны зачастили в мажорной истерике - и сбились.

- Вешать! Вешать скорее! -зашелся в крике губернатор на того хорька, который в сером.

Генерал Кутузов и сам серым сделался. Все-таки не Фридланд это и даже не Аустерлиц. Тут свое Ватерлоо. Так причастились, что боже упаси. Вешать!.. Бенкендорф, наблюдавший казнь, припал к гриве коня. Бенкендорфа тошнило. Веревка - вещь такая. Площадь, поколыхавшись, замерла теперь и ждала, пока сыскали других веревок. Был страх увидеть все заново, и был страх не разглядеть... Что-то сдвинулось в небе. Что-то остановилось на земле. Народ увидел, но не разглядел.

Мутные глаза Бенкендорфа были полны неясной тоски, а лекарства от нее не знал он. Зато площадь знала. И когда все закончилось во второй раз, дуром повалила в кабак. Шустрые целовальники хорошо понимали, с чего все начинается и чем все заканчивается на Руси. Питейные заведения открылись в шесть утра. Там начиналась новая эпоха, рождавшая мечты о рабстве всеобщего благоденствия. Там и причастились.

А как же Пушкин? И он бы мог?..

- Помилуйте, сударь, а Липранди на что? - возразил майор Наумов, обожавший музыку сфер. - И потом, это же смешно. Одно поколение небитого дворянства вышло на площадь, чтобы потерять привилегии следующего. Тут нет смысла. Допустим, они не просто так вышли, а с умыслом спасти Россию от чего-то. Так ведь никто из них с места не тронулся!..

Это верно. Никто. Только Липранди тут уже ни при чем. У него была забота о другом поэте, который вполне мог оказаться в полосатой колонне рядом с Пестелем и смиренно шептать под барабанную дробь: «Не дай мне бог сойти сума...»