В чём его обида? - [8]

Сватья поставила на стол пару немытых стаканов и одну щербатую чашку, а сват налил.

— Ну, сваток! Дай боже... выпьем же хоть пива, если горелку не уважаете...— И взял один стакан себе, другой подвинул Лявону, а на щербатую чашку мигнул глазом жене.

— Будьте здоровы!

— Пейте-ка на здоровье!

Пиво было ничего себе,— немножко горьковатое с не­привычки.

— Закусите ж, сваточек, нашим салом! — утершись, пристала сватья.

«Ах, боже мой! Не хочется мне сала!..» — хотел отка­заться гость, но тут же прочитал в их глазах нетерпеливое, умоляющее ожидание: будет он есть сало или нет?

И надкусил он это холодное сало после пива и недавне­го хорошего праздничного обеда,— и с души стало воро­тить от этого сала. Не хотел он его есть, очень не хотел.

А сват и сватья ради своего святого белорусского гостеприимства просто с ножом к горлу пристали: ешь да ешь.

«Брезгует нами и нашей едой»,— уже начал читать он в их крестьянских, не привыкших лгать глазах. И он испу­гался, что вот снова, сам того не желая, а обидит-таки простых и близких людей.

От безвыходности положения он накинулся на пиво... Пил столько, что сват и в особенности сватья даже диви­лись, что так ему понравилось Лейзерово пиво. «Видно, от учености это,— подумали они оба,— все ж ученым приятней пить пиво, чем простую горелку».

Выпили все пиво, а самовар еще только-только начинал заводить басовые ноты.

Язык у Лявона между тем немного развязался, глазки посоловели, и хитрый, совсем трезвый сват мигом сообра­зил, что вот теперь-то можно и бутылку водочки на стол выставить.

— Э, я ж думала, что, сваток, побрезгуете нами, долго сидеть у нас не будете, так и поставила, шаляй-валяй, сырое сало... Я же могу ради такого дорогого гостя и яишенку изжарить.

И кинулась жарить яичницу.

Потом подоспели сватьины братья, молоденькая и кра­сивенькая девчинка — племянница свата, два сватовых сы­на, еще и другие близкие люди,— и беседа пошла веселая, безобидная. Словом, никто, даже сам Лявон, никакой не­ловкости или опаски, что что-то не так, не ощущал.

Когда же все поели-попили и орехами угостились, было на дворе темно. И хотя до Темнолесья от Залужья и двух верст не наберется, однако довольный сваток запряг кобылу и сам повез его домой, доставив быстро и благополучно вместе с ботинками.

Вот так-то и произошел переворот в мыслях.

И когда сват, напившись у них чаю (нашлась и бутылка), перецеловавшись со всеми, а наиприятнейше с самим Лявоном, поехал себе на своей кобыле к себе домой,— тогда извечный слепой поток людской жизни потек дальше прото­ренным руслом...

Перво-наперво наш Лявон, повинуясь велению неведо­мой силы, достал из ящичка крахмальный воротничок и пододел его под ворот рубахи.

— Видать, наш Лявон сегодня гулять собрался: хому­тик нацепил,— весело сказал Лавринька, приглядываясь к подвыпившему брату.

Лявон рассмеялся.

Тогда мальчик запрыгал на одной ноге, распевая нас­мешливым, но радостным голосом: «Хомутик! Хомутик! Хомутик!»

— Лавринька, ты ошибаешься,— сказал веселый Ля­вон,— белый воротничок есть признак цивилизации... толь­ко дикарю он кажется хомутиком.

— Ну, ладно, ладно! Побудь сегодня паном,— разре­шил ему снисходительно Лавринька.

Потом зашел к ним в хату сын коваля из Соловьиных Мошков, зашел мимоходом, слегка навеселе, но по делу. Старый Задума передавал его отцу через людей, что будет править топор и менять коню подкову,— так еще думают или раздумали, а если нет, то когда — в пятницу или суб­боту?

Ковалев сын был с гармонью. За ним, вернее говоря, за той гармонью, прошмыгнули двое мальчишек, которые ждали, что он заиграет. Следом за ними тут же пришли две бабы и еще тетка посидеть с матерью — и уселись на полати. За бабами явились две молодухи, два взрослых парня и одна девка — только глянуть, потому что думали (с улицы им так показалось), что сегодня здесь гуляют. Пока же они разбирались в своей ошибке да шутили с ковалевым сыном, упрашивая его поиграть сегодня там, где соберутся на гулянку,— нагрянули к Задумам, ну прямо как по чьему-то заказу, всем кагалом, хлопцы и девки, а после и старики и детвора... Набилось — полным-полна хата.

Обычно гулянки бывали у Микиты или еще у кого-ни­будь, но только не у Задум. А тут вон как вышло.

Поначалу отец было морщился, ему показалось, наверно, что и Лявон, как всегда, не так уж и радостно глядит на непрошенных гуляк. Да нет: Лявон заговорил — и словно совсем не тот человек. А потом, ну, а потом... Лявон наш так разгулялся, что вся его философия развеялась дымом, во всяком случае, на этот вечер, а там видно будет.

Ковалев сын, недолго думая, заиграл.

— Попляшите, молодежь! Чего стоите? — сказала им Задумиха.

И танцы начались.

Пока то да се, Лявон перешел к своей кровати, в правом углу от двери, у самого порога, посидел там, оттуда пересел на низенький шкафчик для посуды возле печки.

Девки и парни, позабыв за веселой игрой об особом к нему уважении, заслонили его толпой,— и каким-то чу­дом рядом с ним уже сидела курносенькая, но бойкая, ничего себе девчина — Лёкса Левановна. Лявон когда-то, еще совсем мальчишкой, водил с ней на пастьбу коней. Она водила потому, что у отца не было сыновей и коней пасли у него дочки.