В чём его обида? - [7]

Рубашка не надевалась, костра липла и кололась, пахло чем-то скверным. Искал, искал Лявон шапку, чтоб при­крыть от ветра мокрую голову, и никак не мог отыскать в постылой, противной темноте предбанника.

— Братцы мои, что ж это, я ж окоченел совсем... Признавайтесь, кто взял мои штаны? — допытывался дя­дька Якуб, шныряя из бани в предбанник и обратно в одной рубахе без штанов.— А кто тут еще скорчился под нога­ми? Ай тебе места мало? — набросился он на Лявона.

— Я...— отозвался Лявон тихим, скучным и злым го­лосом.

— Ах, это вы?! Простите, Рыгорович!! Это я ненароком побеспокоил вас...— не знал куда деваться от стыда дядька и тут, нагнувшись, чтобы что-то подать племяннику, обна­ружил свою одежду: Лявон или еще кто-то затоптал ее ногами.

А Лявону было так горько и так больно, и такая злость брала его на это нелепое, жалкое подобострастие темного дядьки — такого любимого, дорогого с малых лет, несчаст­ливого в жизни, дядьки Якуба.

С тяжелым настроением возвращался Лявон из бани.

Был тихий вечер. На высоком небе сияли звездочки, месяц лил свой серебряный, хотя и заимствованный свет. Скрипел под ногами морозный снег. А Лявону было тя­жело.

«Беларусь, Беларусь! Что ты сейчас есть?» — звене­ла одна дума. «И что с тобой будет?» — наплывала другая.

А звездочки сияли на небе так хорошо, и скрипел снег. И мерные грустные стихи летели откуда-то.

Мой родны край, краса мая,

3 табой навек расстаўся я!..

«Нет, не расстался я с тобой, родной мой край,— думал Лявон,— не расстался, но в большом несогласии уже мы с тобой... Ты не понимаешь меня, а я не могу согласиться с тобой и с твоими порядками».

«С какими порядками?! — показалось ядовитое жало мудрого змея из самого закутка души,— что в мужицкой бане тебе уже неудобно мыться, так все Темнолесье должно пасть перед тобой?.. Подумаешь, какой важный, ученый, умный, цивилизованный сделался! А почему Темнолесье такое, ты уже меньше думаешь! А легко ли достается мужику и тот быт, который у него есть, ты уже меньше думаешь!.. Ты уже забываешь, забываешь!..»

Тогда струны сердца дрогнули великой жалостью. Печально-печально понеслись в памяти другие строки прочи­танного недавно стихотворения:

Мой родны край, як ты мне мілы!

Забыць цябе не маю сілы...

«Ага, вот так...— зашевелился в своем закутке язви­тельный мудрый змей,— самое лучшее: забыть о нем! За­будь, забудь!.. Не ты у нас такой первый, не ты у нас такой и последний...»

«О нет! — не сдавался хлопец,— о нет! Никогда я не оторвусь от тебя! Но что же делать, за что ухватиться, с чего начинать?»

В мозгу мгновенно промелькнула «Наша ніва» и неиз­вестные люди, что пишут ее, и Якуб Колас, и Янка Купала, и его более революционные товарищи — ученики, с кото­рыми на поле фермы, а порою тихонько и в пансионе пел «Вихри враждебные веют над нами...» или «Адвеку мы спалі, і нас разбудзілі...», и бывший его репетитор — бундовец, который революционно настраивал своего ученика, но ни разу и словом не обмолвился о какой-либо партийной орга­низации города и как туда вступают...

Мгновенно промелькнуло — и стало пусто. А так хоте­лось сейчас же взяться, сейчас же начать строить все на новый лад, сейчас же что-то делать!

«Но что делать, за что ухватиться, с чего начинать?..»

V

— Расці, хмелю, глыбока,

Караніста, высока!

Из народной песни

Лявон собирался ехать в школу на постную кутью, перед крещеньем, но старый конь чего-то кашлял, а моло­дой, как нарочно, стер себе немного холку, так что при­шлось отложить отъезд на пару дней.

И вот крещенье, по воле слепого бога-случая, стало переломным днем в настроениях Лявона. Даже можно сказать, что самый день крещения еще принадлежал ста­рому, а новое началось только вечером.

Конечно же, в церковь Лявон не поехал. Но пополудни, плотно пообедав, надумал сходить в Залужье к Лейзеру за своими ботинками. И сходил, и взял ботинки, были уже готовы, и шел уже назад. Да на улице стоял залужанский их сват (его дочка была замужем за дядькиным племян­ником). Завидев Лявона, он остановил его, пристал к бед­ному хлопцу, как смола, и просто-таки силком потащил его к себе в хату угощать.

— Ну хоть посидите у меня, если уж совсем ничего не хотите,— тащил он Лявона за рукав и за пуговицу.

И чтобы не стыдно было перед людьми препираться с гостеприимным сватом посреди улицы, Лявон зашел на минутку.

Сватья тут же спрыгнула с печки, сбегала в клеть, на­резала полную миску холодного сала и поставила на стол. А младшего сына послала к Лейзеру одолжить самовар.

Нежданно-негаданно угодил Лявон в эти докучные силки и с терпеливой опаской прикидывал, сколько еще придется сидеть тут, пока поспеет самовар. А известно, что в За­лужье, как и в Темнолёсье, самовар не может поспеть рань­ше, чем через добрый час, несмотря на самое усердное раздувание его самым широким голенищем.

Тем временем не дремал и сват. Он знал, что Лявон человек не простой, водку пить не будет, а потому, попросив прощенья у дорогого гостя и поручив жене сторожить его, чтобы не вздумал, чего доброго, удрать, сам бросился, старый, к Лейзеру за пивом. И не успела сватья перемол­виться с гостем и парой слов и нарезать пяток ломтей хлеба, как сват, притихший от полноты чувств, переступил порог с раздутыми карманами, выпирающей пазухой и даже из рукава достал одну бутылку.