В чём его обида? - [3]

Добредя помалу до самого леса, он замечал, что здесь приволье кончается.

Чтобы не сдаться непонятному ему сопротивлению пространства или, может, чтобы не воротиться домой ни с чем, а все же хоть каким-то образом удовлетворить жажду перевернуть на свой лад всю жизнь этой пустыни,— Лявон шага на два сходил с дороги.

Здесь, подложив под себя тепла ради кожух, умащивал­ся он что твоя квочка, только не в решете, а на пухово­-снежное студеное гнездо. Положив рядом палку, а руки сце­пив в косматых рукавах, возводил глаза к бледному месяцу, спеленутому унылым туманом.

Голова его была сейчас вроде того неказистого мужицко­го пирога, что так щедро начинен домашним добрым мясом, но переперчен до невозможности новым, прежде не употреблявшимся сортом перца.

Месяцу же было все равно: хочет ли там завыть собака с высоким аппетитом и низко поджатым от голода хвостом или собирается петь хвалебный гимн пустынному одиноче­ству ученый хлопец со своим высоко поднятым идеалом над низко опущенной жизнью.

— A-а, если ж тебе все равно, то и мне все едино,— распинался в своих мыслях ученик.

— А-ву-у! А-ву-у! — смеха ради старался он передать собачий вой как можно удачней.

— А ву-у-у! А ву-у! — слышал он свой, но вроде как бы и чей-то чужой, очень слабенький в сравнении с соба­чьим, вой. И снова со смехом,— правда, невеселым сме­хом,— думал: как бы хохотали сейчас, увидев его, те люди, что считают его таким неизменно степенным молодым че­ловеком.

А месяц, что светил и там, над высшей культурой, скрывался тем временем все глубже в своем тумане.

Чтоб не сидеть дальше неведомо зачем на морозе, Лявон брал палку, подхватывался вдруг и бежал, не разбирая дороги, со всех ног, как тот лихой казак в атаку на врага, с выставленной, словно пика, палкой и распущенными по ветру полами кожуха. Бежал и пел во всю мочь:

А хто там ідзе, а хто там ідзе

У агромністай такой грамадзе?!

— Беларусы!!!

Слово «беларусы» выкрикивал он что было духу, дико, пронзительно, словно скликая других таких же неврасте­ников на несусветный гвалт.

И бежал так, ошалев, пока не выбивался из сил. Только тогда приостанавливался, испугавшись, что можно простыть, мчась с разинутой глоткой, разгорячившись до испарины.

И шел потише, с повеселевшим сердцем, но с чувством какой-то неловкости. Словно немного виноватый, без злости поглядывал на хаты, а там уже теплился тихий деревенский свет и справляли праздник люди.

III

Не горит, а тлеет...

Народная поговорка

И таким был не первый и не последний обыкновен­ный рождественский вечер по давнему обычаю, когда днем можно работать, а как стемнеет — грех, поэтому бабы не прядут, мужчины не плетут лаптей, а парни и девки соби­раются на вечерки.

Отец лежал навзничь на печи, подложив под голову старенький армячок. Мать сидела около него на запечке, подперев склоненную набок от переделанной за век работы и безропотности голову правой рукой, а локоть поставив на ладонь левой,— одним словом, так, как сидят все немоло­дые или исстрадавшиеся славянские, а в наших местах и еврейские женщины.

Лявон, ясное дело, сидел на скамеечке у стола, подняв голову повыше, под неяркую маленькую лампу (поскольку дорог керосин),— и читал. Глаза бегали по строчкам, а мысли шли своим чередом.

Дома они были лишь втроем: родители и он, потому что все неученые младшие разбежались гулять.

Отец думал свое, Лявон свое, а мать думала о сыне: как бы это его развеселить?

Когда он, сам того не заметив, тяжеленько вздохнул, она промолвила, осмелившись прервать его чтение:

— Сыночек...

— Ну, что? — с явным раздражением оборвал ее вопрос сын.

— Надо же тебе по целым дням сидеть в хате! — она переменила руки и прислонилась теснее к теплой печи.— Пройдись ты на вечерушку, погуляй с людьми.

— Что я там найду? — отозвался сыночек, невольно надувшись как индюк.

— Ну что: известно что... все гуляют.

— Ну да: известно что...— только и сказал Лявон, а то, о чем хотел сказать дальше, о том только подумал.

«Найду тупоголовых девок,— подумал он,— задир-хлопцев, поганую брань, игру на деньги в карты, мерзкое зубоскальство, насмешки над моими мыслями о лучшей, совсем не такой жизни».

— Все гуляют, а ты сидишь один в хате,— сказала мать.

— Я не один, я с вами...

— Что ж, что с нами? Ты с нами и не скажешь ничего.

— Спрашивайте меня, если хотите спросить...

Мать помолчала, подумала, а подумав, сказала:

— И девки уже дивились, чего гулять не ходишь. Что это, говорят, с вашим Лявоном? Вроде людей боится или уже стыдится наших простых гулянок.

— Ай, мама! Скажешь...

Тогда и отец повернулся:

— Чего ты, старая, прицепилась к нему со своими дев­ками? Что они ему, ученому, те твои девки? К учительшам пускай бы съездил, все ж таки ученые — знают, что к чему...

— Ага, поеду я к учительницам! Словно я у них что-то лучшее найду? — так он сказал, а про то, что хотел доба­вить еще, про то только подумал. «Учительницы с попови­чами крутят,— подумал он,— свяжись с ними я, скажут темнолесцы: научился по собачьи брехать, паном стал — к мужикам ни на шаг, а к попам липнет». Подумав, не удер­жался, добавил вслух:

— Все скажут: паном заделался! Знаю я их...