В бурном потоке - [99]

Спутники Адриенны либо спали, либо тупо глядели перед собой. Лишь двухлетний мальчонка, сидевший на коленях соседки Адриенны, повернул к ней прозрачное, большеглазое личико. Он обеими ручонками схватил протянутую ему Адриенной шоколадку, но, едва засунув в рот, удивленно-плаксиво скривил губы.

— Только посмей! — пригрозила мать. — Я тебе дам шоколад выплевывать! — И явно по адресу Адриенны добавила: — Он никогда не пробовал шоколада. Откуда? Разве нашему брату под силу купить что из-под полы!

Враждебность, неожиданно прозвучавшая в последних словах женщины, задела Адриенну за живое.

— Я не покупала шоколад из-под полы. Я приехала из Швейцарии, там пока в магазинах все есть.

— Да? В магазинах все есть! — не унималась раздраженная женщина. — И там вы все это время жили. Ну конечно, тогда можно бросаться добром, а мы всего этого годами не видели.

— Нет, в самом деле из Швейцарии? — спросил в коридоре чей-то благодушный баритон, и приземистый господин с обритой наголо головой и розовыми, одутловатыми, как у хомяка, щеками протиснулся в купе. — Интересно. Хоть бы рассказали нам, как там живется. Хорошо, верно, не то что у нас? — И он принялся ругать войну, плохое снабжение и никудышные порядки в злосчастной Австрии. Его серые глазки перебегали с одного пассажира к другому, готовые заигрывать, сверкать, подмигивать или усмехаться.

Но только женщина с ребенком отозвалась на его сетования: «Вот уж поистине крест господень, верно, сосед?» — «Что называется докатились, а, соседка?»

— А вам-то чего недостает? — кисло заметила она. — С вашим-то брюхом! Да в такой тройке! Хотела бы я, чтобы у мужа был такой хороший костюм.

— Костюму этому, если желаете знать, почтеннейшая, уже десять лет.

— Ничего я знать не желаю. Оставьте меня с вашими историями.

Мышино-серые глазки сузились и стали стеклянными:

— Нет, это вы оставьте! Кто вас вообще спрашивал?

— Кто? Да вы сами лезли ко всем с разговорами.

— Я лез к вам с разговорами?..

— А как же…

В следующий миг оба уже призывали Адриенну в свидетели и заспорили еще ожесточеннее. Адриенна тем временем выскользнула из купе.

В коридоре трое коммивояжеров рассказывали друг другу анекдоты для мужчин. Адриенна бежала от их сального гогота в соседний вагон. В конце коридора на откидном сиденье тормозного кондуктора сидел офицер и курил. Он встал и не то поклонился, не то шагнул в ее сторону, но потом снова сел. Адриенна — она чуть было уже не повернула обратно — передумала и подошла к окну. И почти тут же забыла об офицере.

Ее захватило очарованье проносившихся мимо картин, навевавших светлую грусть: радость и вместе с тем сожаление о промелькнувшем мимо зеленом пригорке с поздними осенними цветами, о приземистой луковке церковной колокольни, о старой господской усадьбе, украшенной статуями из крошащегося песчаника, о том, что, едва возникнув, уже исчезало, что хочется удержать и никак не удержишь.

— Простите, тысяча извинений, если я не ошибаюсь, вы фрейлейн Рейтер?

Офицер стоял около нее. Мундир с капитанскими звездочками, орденскими ленточками и медалями за ранение никак не подходил к его мягкому, пустоватому и мечтательному лицу со спадающей на лоб прядью длинных волос, как носят художники. Адриенна не помнила, чтобы когда-нибудь встречалась с ним.

— Да, моя фамилия Рейтер, — нерешительно ответила она.

— Очень рад. Я не совсем был уверен, несмотря на рейтеровскую линию бровей. Вы сильно изменились, фрейлейн, — или вам уже следует говорить «фрау», сейчас никогда не знаешь, — удивительно изменялись, к лучшему, разумеется. Не уверен, помните ли вы, но я уже однажды имел удовольствие, в Пражской галерее современной живописи, на выставке тысяча девятьсот двенадцатого года. Ваша кузина Валли заинтересовалась тогда одной картиной.

— А, «Голубые серны»! Вы и есть тот художник?

Офицер поклонился.

— Рауль Хохштедтер. Так вы еще помните мою картину? Боже, как это было давно! — И он в горестном изумлении уставился на свои руки, будто не веря, что этими самыми руками написал «Голубых серн».

Чтобы отвлечь художника от безрадостных мыслей, Адриенна спросила, не едет ли он с фронта в отпуск, — это было единственное, что пришло ей в голову.

Да, ответил он, вроде того. Увольнительную дали ему всего на несколько дней, а фронт, где уже много месяцев стоит его часть, по гребню южнотирольских Альп, вряд ли заслуживает столь громкого наименования. Итальянцев часто целыми днями не видать и не слыхать. Единственную реальную опасность представляют лавины и морозы. Да еще безделье.

Если на их участке так спокойно, может, ему удается писать?

Хохштедтер с неожиданной запальчивостью ответил отрицательно, причем почти неприметные до того морщинки на его лице вдруг резко обозначились, и рот плотно сжался. Это невозможно! Писать войну так, как он ее видит, сейчас нельзя, а заниматься натуралистической пачкотней или тем более служить пропаганде, увековечивая всяких военачальников, как делает Бруно Каретта… Пусть Адриенна извинит, что он так отозвался о муже ее кузины… Как? Она не знает Каретту? Своего рода героический тенор в живописи. Пишет только генералов, высшую аристократию и эрцгерцогов. Ну и портреты, само собой разумеется, получаются соответственные: напыщенность, помноженная на академкретинизм.