В бурном потоке - [100]

— Вы, конечно, думаете, я говорю все это со зла на вашу кузину, в отместку за то, что она дала мне отставку. Но это верно лишь отчасти. Я не смог бы восхищаться академическим художеством Каретты, даже если б отставку получил он, а Валли досталась мне. — Хохштедтер от души рассмеялся (у него, видимо, отлегло от сердца) и предложил Адриенне сигарету. — О, вы не курите? А я всегда считал вас эмансипированной девицей. Но, конечно, мы меняемся. А сейчас особенно!

На лице его опять обозначились морщинки. То, о чем он говорил, должно быть, не просто его занимало, оно не давало ему покоя.

— Да, война ни для кого не проходит бесследно, Даже для тех, кто сидит на самых спокойных фронтах. Даже для тех, кто в тылу. Я провел два дня в Вене. Были кое-какие поручения от командира батальона. Я это и раньше ощущал, когда бывал в отпуске, но никогда так сильно, как сейчас. В памяти у тебя одна родина, а встречаешь совсем другую. И дело тут в обоих, и в тебе самом, и в родине. — Жадно затягиваясь, он раскурил погасшую было сигарету, медленно выпустил носом дым и продолжал: — Вот и получается, что нельзя просто вернуться домой. К ставшему чужим дому возвращается чужой. Конечно, так было всегда, но война невероятно убыстрила этот процесс. Нашу связь с прошлым разъедает скоротечная чахотка.

Поезд подошел к небольшой станции, и Хохштедтер спохватился, что у него тут пересадка. Он торопливо попрощался, собрал вещи и исчез. Адриенна очень удивилась, вдруг обнаружив его перед окном вагона.

— Я хочу вас просить, — сказал он и шаркнул ногами в обмотках, — передать фрау Валли мое глубокое почтение.

Поезд тронулся, а он все еще стоял смирно, отдавая честь. На его безвольном лице застыла глазурь вымученно-бодрой улыбки. «Да, война ни для кого не проходит бесследно… Но куда приведет эта перемена?»

Погруженная в свои мысли, Адриенна долго простояла у окна, не видя того, что проносилось перед глазами. Внезапно она поняла, что находится уже в Чехии. Промышленный городок с черными флажками дыма приблизился, постоял секунду за прокоптелыми станционными постройками и скрылся из виду. Некоторое время рядом с железнодорожным полотном бежали рельсы заводской узкоколейки. Жандармы охраняли состав с углем, от которого был отцеплен паровоз. Со стен вагонов взывала неуклюже выведенная мелом надпись по-чешски: «Хватит!» Она будто жаловалась и обвиняла, загадочная, но недвусмысленная: хватит, хватит, хватит!

Вернувшись в купе, Адриенна уже не нашла там никого из прежних пассажиров, кроме полного господина с одутловатыми щеками хомяка. Новые ее попутчики, изнуренные женщины и пожилые мужчины в поношенной воскресной одежде, оживленно о чем-то толковали между собой, толстяк тоже участвовал в разговоре; часто повторяемые слова «забастовка» и «арест» заставили Адриенну насторожиться. Разговор шел на малознакомом ей чешском диалекте, и она не все понимала, однако разобрала, что спутники ее едут в Прагу, где должны судить их близких — рабочих милитаризованного металлургического завода, которые в ответ на сокращение хлебного пайка бросили работу и были арестованы, как мятежники.

Толстяк, кипя благородным негодованием, явно чувствовал себя в своей стихии. Попросил рассказать дела главных обвиняемых, честил на чем свет стоит императорско-королевскую юстицию, раза два ядовито прошелся по адресу самых высокопоставленных особ и — проверив, не подслушивает ли кто в коридоре — закончил грозным утверждением, что маленькому человеку пора наконец постоять за себя. Ему ничего не остается, как бастовать на военных заводах, бежать из армии в леса к зеленым да в рабочих кварталах, где ни черта не дают, громить булочные.

— Правильно я говорю? — пристал он к худому бледному человеку с пустым правым рукавом, молчавшему среди общего одобрительного гула.

Тот пожал плечами.

— Вы что, сосед? Уж не лишились ли языка?

— Нет. Сколько ни суди да ни ряди, от этого лучше не станет, а кроме того, никогда не знаешь…

— Чего? Чего не знаешь?

— Не напорешься ли на такого, который сразу побежит доносить в полицию.

Воцарилось молчание. Толстяк сидел ошеломленный и сопел, глубоко запрятав маленькие глазки. Одна из женщин задиристо спросила, это кто же в полицию побежит доносить? А тем временем розовощекий хомяк опомнился и язвительно спросил:

— А похуже шуток вы не припасли, уважаемый?

Считая, что разделался с одноруким, стер его в порошок, он принялся без передышки рассказывать анекдоты о суррогатах; анекдот за анекдотом, словно у него их был неиссякаемый запас.

— …и представьте! Стоит моему Каро показать сосисочку из этой официально рекомендованной первосортной конины, как он скалит зубы и давай на нее лаять. Ну, а сосиска — что бы вы думали? — лает в ответ.

Он первый прыскал со смеху после каждой остроты, и смех его звучал как-то особенно заразительно. Возглас сожаления, с каким он поднялся, когда кондуктор, приоткрыв дверцу, объявил: «Прага. Конечная остановка», — шел от чистого сердца. Уже натягивая старомодное грубошерстное пальто — при этом толстяк даже взмок от натуги — он рассказал последний анекдот о сигаретах из буковых листьев, марка «Победа».