В бурном потоке - [97]

Зельмейер с наслаждением растянулся в кресле и выдохнул большое кольцо дыма. Появление Адриенны в дверях веранды заставило его вскочить. С поразительным проворством он оказался на ногах и пошел Адриенне навстречу.

— А вот и она! Ай, ай, какая суровость! Это вовсе вам не идет, дитя мое! Вы, как видно, слышали, что я сейчас рассказывал вашему отцу? Но когда вы ближе со мной познакомитесь, то поймете, что все, что бы я ни говорил, нельзя принимать слишком всерьез. Вот! Садитесь сюда! Что вам предложить к чаю? Молоко или ром?

VII

Адриенна на мгновение вновь услышала, очень слабо и смутно, привычное тиканье маленького женевского будильника: прежде чем лечь в постель, она вынула его из саквояжа и поставила на тумбочку. А затем будильник вместе с тумбочкой унесло в открытое море, в темное море приливавшего сна, куда, покачиваясь, уплыли до того и гардероб, и стена за ним, и потолок с разбросанными по нему отсветами уличных фонарей, и все вокруг, кроме кровати. А теперь качнулась и поплыла кровать, подушка, подсунутая под щеку Адриеннина рука. Но в тот самый миг, как последний мерцающий огарочек сознания вот-вот готов был уплыть, море притихло, отступило, вернув все то, что захватил прилив. Опять вынырнули кровать, стена и гардероб, тумбочка с тикающим будильником.

Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох — море еще колышется в углах комнаты и у изножья кровати, потом отступает, отходит все дальше и дальше. Вместе с прохладным ветерком сквозь щели жалюзи просачиваются ночные шумы чужого города: пронзительное треньканье трамвая, какие-то загадочные свистки, обрывки разговоров на непривычном диалекте.

Адриенна поворачивается на другой бок; глубже зарывает голову в гнездышко из подушек и одеяла; пытается вернуть сон — она уже окунула в него руку, ощутила под собой его волнообразную качку. Все напрасно. Что не дает ей уснуть? Непривычная обстановка? Дорожная усталость и волнение встречи? А может быть, отголосок того внутреннего раздражения, которое не покидало ее во время бесконечного ужина, бесконечного сидения с этими… тенями?

Да, да, с тенями, как бы яростно они ни трепыхались. Тени. Петеры Шлемили{70} навыворот. Все, все до единого! И напоминающая нелепого какаду хозяйка дома с ее аффектированным обожанием негритянской скульптуры и средневековой католической мистики. И сосед ее по столу, желчный редактор феодально-клерикального «Фремденблатт», то рассуждавший о Бернарде Клервосском{71} и его понятии благодати, то пытавшийся выведать у Зельмейера, какие акции новых промышленных предприятий стоит приобрести, когда он сбудет с рук пакет моравских закладных. А второй гость, видный чиновник министерства, которому просто до смерти надоела «эта бюрократическая петрушка», но чем другим прикажете заняться, вот он и продолжает ходить в канцелярию, потому что «надо же как-то убить время, чтобы оно тебя не убило». Отец, погруженный в свою немощную тоску по утраченному раю барокко. И, наконец, Зельмейер, остроумный непоседа, тысячью нитей связанный с политической жизнью и высшим светом — а все-таки тоже лишь тень. Быть может, самая призрачная из всех, ибо кипучий нрав и непоседливость лишь прикрывают утраченную веру в себя…

«Метко схвачено, — сказал бы Душан на ее описание собравшегося за столом общества, — восхитительный групповой портрет. Но, надеюсь, ты разрешишь мне по старой дурной привычке дополнить твое импрессионистское полотно несколькими марксистскими штрихами?» Тут он склонит голову набок, задумчиво и насмешливо прищурит глубоко сидящие глаза-черешни и процитирует будто нарочно написанные для этого сборища теней строки из «Немецкой идеологии» или «Восемнадцатого брюмера» и при этом будет перебирать пальцами в воздухе, словно порхая по клавишам немого рояля.

Ах, это движение длинных, тонких, умных рук! Адриенна увидела их перед собой, и ее пронзило бурное и сладостное до горечи и боли томление — жажда ласки, жажда принадлежать ему. Однажды это уже было с нею, когда они с Душаном впервые провели вечер вместе: он показывал ей свои папки с репродукциями Домье и, поворачивая лист, слегка, может быть, и случайно, коснулся ее груди.

Почему она тогда бежала от своих чувств? И тогда, и много раз потом? Сколько минут близости и счастья украла она у него и у себя. Да, украла, украла, украла!

Жилка в виске с такой навязчивостью выстукивала в подушку обвинение, что Адриенна не выдержала и села в кровати.

Дрожащие блики на потолке сблизились, образовали подобие сердца. Потом сердце разорвалось. «Если оно снова сомкнется, прежде чем я сосчитаю до десяти, — все будет хорошо, — загадала Адриенна. — А если нет…» И она еще смеет называть себя взрослой, передовой женщиной и социалисткой! Стыд и срам!.. А все-таки хорошо, очень хорошо, что сердце опять сомкнулось. Вот бы узнать, думает ли о ней сейчас Душан. Зеленовато-фосфоресцирующие стрелки будильника вытянулись в одну косую линию. Тридцать пять первого. Даже если Душан после обычной в понедельник дискуссии о международном положении заглянул еще в больницу и по пути к себе в пансион выпил чашку черного кофе у «Великих философов», все равно он уже больше часа дома. Войти бы к нему в комнату, обвить его шею руками, сказать то, что до сих пор всегда оставалось невысказанным! А вдруг… вдруг его вовсе и дома-то нет? Или он не один? Несуразная мысль, конечно, но в конце концов Душан молодой, здоровый мужчина, мог ли он все эти годы жить, как монах, нет, конечно, нет, и она сама виновата со своей дурацкой робостью. Она сама погнала его к другим женщинам, сама разрушила свое счастье, сама, ах, вздор какой, недоставало только закатить истерику, нет, надо наконец уснуть, поскорей уснуть, поезд на Прагу отправляется в девять утра, значит, рано вставать… Но как сделать, чтобы быстро уснуть? В детстве это было проще простого: если сон не шел, она читала стишок, и это всегда действовало безотказно: «Глазки закрой, дай сердцу покой…»