В бурном потоке - [95]

Оторвавшись от ящика с сигарами, Зельмейер вскинул на него глаза.

— А не считаете ли вы, дорогой мой, — начал он, будто бы целиком поглощенный сигарой, которую наконец выбрал и теперь разминал в пальцах, — не считаете ли вы, что ваша точка зрения… как бы это выразиться, чуточку слишком консервативна? — Он чиркнул спичку, но тут же ее задул. — Простите, я вижу, вы еще не закурили. Что? Доктор запретил? Мне тоже, милый мой. А заодно кофе и спиртное. Но нельзя же исполнять все, что предписывают врачи. Я лично пришел с моим домашним врачом к некоему компромиссу: отказался от кофе, спиртное разрешаю себе лишь в исключительных случаях, ну, и, конечно, вечером обычную рюмку мозеля… но гавану свою не отдал и не отдам. Да и что бы это была за жизнь, если не позволять себе даже этих маленьких слабостей? — Он раскурил сигару, откинул массивную голову римлянина на спинку кресла и, полузакрыв глаза, с наслаждением затянулся.

«Точь-в-точь отец! Та же манера, и вообще!» — подумал Макс Эгон, окидывая взглядом сидевшего перед ним Зельмейера — его тугие, покрытые здоровым румянцем щеки, чайную розу, вдетую в петлицу элегантного, кофейного цвета, пиджака и закинутые одна на другую сильные, упругие ноги. «Какая прыткость для его возраста! Ведь ему, должно быть, далеко за шестьдесят. Позавидовать можно, хотя я лично…» Он вдруг заметил, что банкир дружески-лукаво наблюдает за ним из-под тяжелых век. Очнувшись, Макс Эгон принялся потирать руки. При этом ему пришли на ум слова, которые он искал:

— Я охотно признаю, дорогой господин Зельмейер, что из нас двоих вы во всех отношениях менее консервативны. Да что я? Вы попросту…

— Стойте! Стойте! Ради бога! — прервал его, расхохотавшись, Зельмейер. — Не то вы, чего доброго, еще сделаете из меня поджигателя и нигилиста!

Макс Эгон тоже рассмеялся.

— Вы забываете, дорогой господин Зельмейер, — сказал он, еще быстрее потирая руки и отвечая шуткой на шутку, — что мой консерватизм никогда не допустит подобного преувеличения. Но радикалом вы ведь разрешите вас назвать? При вашей общеизвестной оппозиционности и…

— Оппозиционность! Оппозиционность! — снова прервал его Зельмейер. — Разумеется, мы в оппозиции, порой даже возмущаемся, но ведь это все очень относительно. В конце концов много ли нужно, чтобы казаться разумнее, живее и радикальнее, чем тот сиятельный слой, который у нас в Австрии вершит всеми делами правительства и вообще представляет государство. А по существу, мы тоже всего лишь активы одного огромного имущества неплатежеспособного должника. — Он говорил уже не с насмешкой, а слегка меланхолически, но так же быстро и непринужденно вернулся к ироническому тону. — Однако это вовсе не означает, что банкротство непременно кончается трагически. Немало моих конкурентов на банковском поприще лишь путем… ну, скажем, успешного банкротства достигли тех высот, какие занимают сейчас. Однако я отвлекся. Что я хотел сказать?.. Ах да! Как вы полагаете, дорогой мой, может ли мой радикализм, несмотря на его подозрительную капиталистическую основу, сослужить мне службу у вашей дочери?

— Простите… не понимаю, какую службу?

— Я хочу сказать, ответит ли она мне на тот вопрос, о котором мы перед тем говорили?

— На тот вопрос? — Макс Эгон перестал потирать руки и, нахмурив лоб, разглядывал свои ногти. — Гм, это же… откровенно говоря, я ждал как раз обратного. По дороге сюда я внушал Адриенне… чтобы она здесь у вас не затевала… гм… неподходящих… гм… анархистских или социалистских разговоров.

— Восхитительно! — вскричал Зельмейер, наклонился и сильно ущипнул Макса Эгона в плечо. Тот вздрогнул. Но Зельмейер не заметил. — Нет, в самом деле?.. — прыснул он. — Это великолепно! Любопытно, что вы обо мне подумаете, если я вам открою, что на днях встречался с целым рядом социал-демократических корифеев, и наших и заграничных, в Стокгольме, во время международной социалистической конференции!{67}

Макс Эгон не обманул ожиданий Зельмейера, он совершенно опешил и мог только пролепетать:

— Что? Вы… на социалистической конференции?

Чтобы сполна насладиться изумлением Макса Эгона, Зельмейер нарочно выдержал паузу.

— Не на самой конференции, — пояснил он с довольным смешком, — но в Стокгольме, когда она заседала. У меня там были кое-какие дела, и я воспользовался случаем, чтобы выяснить, как оценивают в кругах международной социал-демократии возможность заключения мира между государствами Антанты и Австрией.

— Ах, вот оно что! — И Макс Эгон похлопал себя по лбу. — Выходит, то, что о вас недавно рассказывали, все-таки правда.

— Скажите на милость! Так обо мне опять судачат. Где же? В баденских казино небось? И как это люди не могут найти себе более интересного занятия, чем придумывать всякие небылицы о Луи Зельмейере!

— Ну, после того, как вы сейчас намекнули на свои внеделовые встречи в Стокгольме, можно предположить, что рассказчики небылиц были не так уж далеки от истины.

Пустив к потолку несколько колечек дыма, банкир, прищурясь, глядел им вслед.

— А именно?

— Что вы в числе тех, кто зондирует почву для переговоров о сепаратном мире.

— Неверно!