В бурном потоке - [92]

Адриенна его остановила. А операция? Он еще ничего не сказал об операции. Все прошло благополучно?

Он хлопнул себя по лбу перчаткой.

— Ну что ты скажешь! Вот видишь, какой я беспамятный. Понимаешь, операция… операцию не стали делать. При последнем осмотре установили, что воспалительный процесс — плод воображения. Да, да, такое бывает… Ты, конечно, спросишь, почему я не телеграфировал, я и собирался, но потом, сам даже не знаю отчего, не успел. — Он потянул пальцы так, что суставы хрустнули, и снисходительно-виновато усмехнулся. — Тут уж ничего не поделаешь. А вообще это даже неплохо, мы ведь очень долго не виделись. Я думаю прежде всего о маме. Бедняжка уже несколько недель сидит, как говорится, на чемоданах и не знает, переезжать ли ей в Баден или оставаться в Праге. Я даже склонен подозревать, что весь этот воображаемый аппендицит был попыткой как-то отсрочить решение. Но если ты будешь подле нее, может быть, она наконец решится, хотя не уверен… Попробуй разберись в душе человека! А вот и наша носильщица! Пойдем…

Он взял Адриенну под локоть, но через несколько шагов выпустил ее руку.

— Совсем забыл, что я в форме, — пояснил он и снова снисходительно-виновато усмехнулся. — Правая рука должна быть свободной, чтобы отдавать честь. Тоже мне забота! Кстати, надеюсь, ты ничего не имеешь против, если я устрою тебя на эту ночь к тайному советнику Зельмейеру. Ты же его знаешь, во всяком случае, понаслышке. Он был лучшим другом твоего дедушки и в качестве его душеприказчика управляет сейчас твоей долей наследства. Очень шармантный господин, хотя лично на мой вкус слишком кипучего нрава, но такое уж это поколение. Впрочем, один вечер его общество вполне можно выдержать, даже если будет присутствовать его вдвойне кипучая лучшая половина. Мы сейчас поедем прямо к ним, на Шварцшпаниерштрассе, они нас ждут к обеду. В десять я, к сожалению, уже должен быть обратно в Бадене у его превосходительства, а ты можешь сказать, что устала с дороги, и уйти к себе. Завтра утром я за тобой заеду и провожу тебя на вокзал.

Его заботливость показалась Адриенне трогательной и чуточку смешной; она поспешила успокоить отца.

— Меня это вполне устраивает, папа. Ты прекрасно все придумал.

— Очень рад, дитя мое. — Макс Эгон откашлялся. — Очень, очень рад. Только я хотел тебя еще кое о чем предупредить. Видишь ли, Зельмейер банкир и член палаты господ, и хотя он старый либерал, но при твоих крайних взглядах… словом, я надеюсь, ты не станешь прокламировать в его… гм… довольно-таки барском доме немедленный раздел собственности или еще что-нибудь в этом духе, сугубо анархистское, как это делают сейчас твои единомышленники в России.

— Но, папа, что у тебя за представление обо мне? И, кроме того, не социализм, а капитализм анархичен по своей природе, мы, социалисты, самые решительные противники анархии.

— Да? Интересно! Это ты должна будешь мне растолковать. — Но, видя, как радостно Адриенна закивала, он поспешил ее остановить: — На досуге, когда у нас будет больше времени, чем сегодня.

Адриенне представилось, что брови отца за одну секунду совсем побелели. Она отвела глаза, стараясь скрыть, каким безнадежно старым и отжившим он ей вдруг показался.

— Конечно, папа, с удовольствием. Когда только пожелаешь.

— Отлично, — вздохнул он с облегчением. — Мне это в самом деле чрезвычайно любопытно.

Между тем они оказались у выхода.

— Нанять вам фиакр? — обернулась к ним шагавшая впереди носильщица.

— У нас свой экипаж, — отказался Макс Эгон и, заметив удивленное лицо Адриенны, пояснил: — Зельмейер непременно захотел послать за нами свое купе. Вот оно подъезжает!.. Да, то самое с буланой парой. Noblesse oblige[67]. Как ему удается держать такой выезд при теперешнем недостатке фуража — для всех загадка. Но могу тебя уверить, что лошади у него не в худшем состоянии, чем у эрцгерцога Фридриха, а это значит немало; его императорское высочество, как известно, ведает всей реквизицией фуража в занятых областях… Эй, Антон, сюда!

Карета катилась, мягко покачиваясь на рессорах. Сквозь ажурную шаль легких, будто кружевных облачков мягко улыбалось осеннее небо. И в мягкой позолоте солнечных лучей облупленные фасады домов, грязные тротуары и даже выстроившиеся перед булочными и молочными очереди обтрепанных, истощенных горожан выглядели не только не хмуро, а чуть ли не нарядно и празднично.

Адриенна сидела молча, захваченная мягким очарованием дня. Макс Эгон, казалось, тоже ему поддался. Но вдруг с несвойственным ему возмущением указал на улицу.

— Какой подлый обман! Фу! Видимость тепла, лета, жизни, — а ведь все лишь отголосок ушедшей поры. Вот уж подлинно австрийское изобретение — бабье лето! Его вполне могло бы сочинить какое-нибудь императорско-королевское министерство по управлению делами природы, — закончил Макс Эгон с лукавой улыбкой и подмигнул.

И все же Адриенне опять показалось, и впечатление теперь еще усилилось, что отец старше ее даже не на одно поколение, что он совсем-совсем старый, отживший человек.

— За каждой осенью приходит весна, папа! — поспешила она сказать и тут же покраснела. Какая пошлость! — То есть… я думаю… — пробормотала Адриенна.