В бурном потоке - [7]

В результате всех неурядиц, а также внезапной зимней грозы, во время которой небольшой дождь тут же сменился ливнем, только часть собравшихся почтила своим присутствием традиционную поминальную трапезу. И все же оказалось слишком много ненужных свидетелей семейного скандала, который произошел, когда появился Макс Эгон Рейтер (относительно его отсутствия уже шептались) — но не в форме добровольческого автомобильного корпуса (числясь в его составе, он служил при штабе армии где-то на Востоке), а в измятом клетчатом костюме. Он объяснил обиженной и расстроенной Каролине, что при пересадке в Перемышле у него украли чемодан с парадным военным мундиром; промокший насквозь, он приехал в Прагу и без конца потом искал среди своего пересыпанного камфарой штатского платья какой-нибудь, хоть отчасти подходящий к случаю костюм, почему и опоздал на похороны. Рассеянно улыбаясь, Макс Эгон затем добавил, что, впрочем, не очень этим огорчен, ибо похороны всегда вызывали в нем непреодолимую неприязнь — чувство, которое, кстати, разделял его отец.

От замечания супруга у Елены Рейтер начался приступ нервного смеха. Тактичное замечание со стороны Каролины только усилило этот припадок. Вмешательство Ранкля также не имело успеха. Оно вызвало лишь столкновение с Гвидо Франком, который встал на защиту Елены. Из столицы, где он с начала войны работал корреспондентом «Тагесанцейгера», он поспешил приехать в Прагу, чтобы, по его выражению, «поплакать у гроба лучшего из дядей и верного друга, вернее, второго отца», а попутно вынюхать, как сложится после смерти издателя ситуация в газете. Поэтому вполне естественно, что он выступил в защиту жены предполагаемого основного наследника, тем более что эта защита была направлена против Ранкля, который с самой первой их встречи относился к нему с первобытной неприязнью вторгшегося в семью чужака — к другому такому же чужаку.

Хотя Каролина изо всех сил старалась прекратить разгоревшуюся перебранку, она переросла в крупный семейный скандал. Ссорившиеся забыли все и всех и, наконец, разъяренные, промаршировали в библиотеку, где предстояло вскрыть завещание: остальных участников похорон они предоставили самим себе и изысканным бутербродам фрейлейн Шёнберг (бутербродов с омарами среди них не оказалось).

При вскрытии завещания имела место еще одна, последняя, фатальная сенсация, ибо оказалось, что покойник оставил сестре только право посмертного проживания в доме Рейтеров, а своим детям — лишь так называемую законную часть, в сущности — те же ренты, которые им выплачивались и до сих пор. Наибольшие наследственные ценности, как-то: типография и газета — передавались на ближайшие двенадцать лет в ведение опекунского совета под председательством старого друга Александра — банкира Зельмейера. По истечении указанного срока все это имущество должно было перейти к трем старшим внукам Александра — Валли, Адриенне и Францу Фердинанду, «всем им будет тогда уже за тридцать, и они станут достаточно разумными или хотя бы взрослыми, чтобы решить, вести им и дальше дело втроем — или они предпочтут ликвидировать фирму».

Каролина тщетно боролась со слезами и, под предлогом головной боли, покинула остальных разочарованных кандидатов в наследники. Лишь спустя некоторое время после ее ухода Ранкль начал бушевать. Он швырнул на пол стеклянный подсвечник и поклялся, что перевернет небо и землю, но это завещание, составленное невменяемым трясущимся старцем, будет лишено законной силы.

V

Дождь перестал; лишь отдельные черные лохмотья туч, точно вспугнутые вороньи стаи, тянулись по чисто вымытому ночному небу, когда Ранкль вместе с последними гостями вышел из дома на площади Радецкого. Он только сейчас сообразил, что, занятый всякими ссорами, совершенно забыл поесть, и от души приветствовал предложение Елены зайти в находившийся поблизости ресторанчик, где, по слухам, еще можно было получить довоенные «филе миньон».

— Но… но… ты, вероятно, имеешь в виду эти круглые штуковины?

— Нет, я имею в виду именно «филе миньон». Круглые штуковины! Господи, как это звучит!

— Вполне по-немецки, моя милая! — И Ранкль тут же разразился филиппикой против иностранных слов, этого зла, все больше вторгающегося в наш язык.

Елена пыталась несколько раз прервать его, но без всякого успеха. Ранкль продолжал выбрасывать слова, как говорильная машина. Наконец свояченица с отчаянием приподняла вуалетку и поправила темную челку, которая, как всегда, придавала ей чуть ребячливый и вместе с тем чуть фривольный вид.

— Пожалуйста, Макс, — обратилась она к мужу, — позови извозчика, у меня аппетит пропал. Мне хочется домой.

Ранкль прервал себя, запинаясь:

— Да, объясни пожалуйста, что это значит?..

Но Елена уже успела подозвать извозчика и села в пролетку. Покорно пожав плечами, за ней последовал Макс Эгон, а потом и Гвидо Франк, который напросился к Рейтерам переночевать.

Ранкль, злобно бурча, посмотрел им вслед. Вдруг его взгляд упал на Франца Фердинанда, стоявшего рядом с ним. После столкновения с сыном он больше с ним не говорил, а за это время Франц Фердинанд из полного ничтожества превратился в будущего совладельца «Тагесанцейгера». Необходимо было в корне перестроиться, не теряя при этом всех привилегий отцовства. Ранкль расправил морщины на лбу, благосклонно толкнул сына в бок и сказал, взяв тон грубоватой сердечности: