В бурном потоке - [41]

Дирижировавший ефрейтор пытался несколько раз подбодрить его шутливым окриком, но действовал так же безуспешно, как и остальные его товарищи с их добродушным поддразниванием. Франц Фердинанд оставался равнодушным. Без охоты проглотил он свой ужин, отказался от сваренного его напарником Паковским особого чая из трав и ушел в сарай.

Некоторое время он сидел на корточках у открытого люка на сеновале и смотрел в сумрак надвигающейся ночи. Стояла тишина. Голоса остальных сюда не долетали. С лугов поднималась свежесть и благоухание щавеля. В темном, осыпанном звездами небе плыл узенький серп месяца.

— Ах, вздор! — Франц Фердинанд состроил кислую гримасу, завернулся в одеяло и зарылся в сено.

Когда через несколько минут кто-то вошел в сарай и по шаркающим шагам Франц Фердинанд узнал Паковского, он усиленно захрапел.

Но Паковского так легко не надуешь.

— Ваше благородие напрасно старается, — заявил он, как-то странно при этом покряхтывая и посапывая, и улегся рядом с Францем Фердинандом, — я же замечаю, что храп не настоящий. Впрочем, мой отец — этот мой «дальний родственник», который обычно нас, детей, и знать не хотел, и vice versa[40], в одном был прав. «Ребятки, — говаривал он, — тухлую ливерную колбасу и душевные страдания не следует хранить в себе. Прочь этот яд!» Столь мудрое правило применимо и к тебе, Ранкль, слышишь? Давай! Засунь палец в свое психическое горло! Или мне это сделать? Ты знаешь, к дружеским услугам я всегда готов. Ну хватит, пора начинать!

Винци Паковский, по профессии антиквар, при случае — философ и радетель о чужих делах, как он с особенным удовольствием называл себя, и по виду, и по манере держаться годился бы в отцы Францу Фердинанду. На самом же деле он был всего на два-три года старше. В офицерской школе и он пробыл весьма недолго. Он вылетел через неделю: вследствие полного равнодушия к военному делу, как заявил командир школы, а по словам самого Паковского — в силу своей неисправимо штатской натуры.

И действительно, трудно было себе представить существо менее воинственное, чем этот низенький чешский еврей, чье высоколобое лицо с острым подбородком и близорукими глазами навыкате всегда находилось в движении. Паковский вечно таскал с собой в патронташе книги, конечно, нарушая этим все предписания. Любой неверный прием в обращении с оружием он сопровождал горестным: «Ай-яй-яй, прошу извинить, это нечаянно!» — и ни уговорами, ни окриками нельзя было от него добиться, чтобы он не волочил ноги и держал голову прямо. Достаточно было его присутствия, чтобы строй и порядок вымуштрованной роты безнадежно нарушился, и во время смотров и прибытия более высокого командования его предусмотрительно изгоняли в лазарет.

В отличие от других «позорных пятен» полка, Винци Паковский чувствовал себя в своей шкуре отлично, и хотя товарищи над ним посмеивались, а начальники его проклинали — и те и другие относились к нему с уважением. Ибо каждый, кто соприкасался с ним, вскоре замечал, что под этим шутовским обличием кроется умная хитрость, глубокое знание людей и ненавязчивое чувство собственного достоинства, по отношению к которому самый свирепый фельдфебель, самый высокомерный лейтенант, да и весь военный аппарат Австро-Венгрии были, в сущности, бессильны. Так сложилось само собой, что он стал пользоваться особым доверием и солдат и начальства, сделался как бы посредником между теми и другими и неизменно умел использовать это в интересах рядовых и к невыгоде высших чинов.

Для людей, попавших в беду, боровшихся с самими собой и жаждавших излиться и получить утешение, Паковский имел прямо-таки магнетическую притягательность, — замкнутые натуры, казалось, только и ждали его, чтобы раскрыться и выдать ему свои заботы, страхи, надежды и сомнения. И сейчас прошло очень немного времени, и Франц Фердинанд тоже начал поверять ему свои сердечные тайны. При раздаче довольствия солдаты получили и почту — впервые после многих дней; однако на имя Франца Фердинанда пришло только печатное извещение о бракосочетании Валли.

Этого было достаточно, чтобы Паковский оказался в курсе.

— Ай-яй-яй! — пробурчал он, сочувственно покряхтывая. — Вот вам опять — невеста, если даже она и не красавица, у солдата уплывает почти так же быстро, как и денежки. А постарайся-ка расстаться с самыми блестящими надеждами на героическую смерть… Ну, я только надеюсь, Ранкль, что с этой девчонки ты успел взять основательный задаток в постели.

Франц Фердинанд проглотил слюну.

— Не знаю, как тебе это… словом, между нами ничего такого не было. Она моя кузина, по крайней мере, лет на семь старше, и вообще все это с моей стороны просто детское увлечение… — И он продолжал грубоватым тоном: — Конечно, сумасшествие, что я так реагирую, как будто было невесть что, но уверяю тебя, Винци…

— Брось. Я знаю. Такие несостоявшиеся романы все равно что никчемные подарки в день конфирмации. Они годами стоят тут и там, и не знаешь, что с ними делать. Но если их в один прекрасный день сопрут, вдруг начинаешь по ним тосковать. Но у тебя наверняка еще другое. Если не ошибаюсь, то налицо все признаки классического случая horror virginitatis communis — а выражаясь по-немецки — муки невинности. Верно? — Паковский подождал ответа и в конце концов сам дал его: — Ну ясно, муки девственности, что же еще? Желаешь сберечь себя для чистой любви, но плоть не дает покоя. К тому же твердишь себе: может быть, с места в карьер угодишь в героическую могилу, а ты еще и не жил вовсе — очень хочется перед смертью хоть попробовать, что это такое, а?