В бурном потоке - [40]
Теперь я Вам все сообщила. Вам кланяется и Вас обнимает Ваша старая
Мария К.
Дорогая матушка Каливодова. Мне представился случай через приятеля, с которым Вы знакомы, господина Кокурека, послать Вам несколько строк. К сожалению, я узнал об этой возможности за несколько минут до его отъезда (он уезжает по обмену военнопленными), поэтому я вынужден писать очень кратко.
С некоторых пор я нахожусь в городе Туле, где еще до революции жил довольно свободно, оттого что русские отпускали нас, как «славянских братьев», на честное слово, если нас брал на поруки крестьянин или предприниматель. За меня поручился даже дворянин, владелец местной типографии. Кроме меня, в ней работают еще пять наших, среди них один пражанин — Клейнхампель, с которым я уже в лагере работал бок о бок.
Он фактор, поэтому, как Вы понимаете, живется мне в типографии неплохо. Да и в остальном не могу пожаловаться. До революции я должен был каждую неделю являться к полицмейстеру, теперь это отпало, и вообще я и мой друг фактор в прекрасных отношениях с членами новой городской управы, так как это в большинстве своем социал-демократы и социалисты-революционеры, а мы для них перед революцией тайно печатали листовки. И теперь весь город смеется над тем, что эти листовки печатались не более не менее как в типографии господина предводителя дворянства и лидера партии монархистов. О моем здоровье также очень заботятся. Я живу у одной хозяйки, потерявшей на фронте сына и внука, и вот вместо них она по-матерински опекает меня. Я даже успел научить ее, как по-нашему жарят свинину с кнедлями и капустой. А по воскресеньям она всегда печет булочки. Не хватает только смиховского пива да кофе. Здесь пьют всегда только чай. Как часто вспоминается мне огромная кастрюля кофе с молоком у Вас на плите! Ну и по берегу Влтавы хочется пройтись, и посидеть со старыми друзьями в Народном доме на Гибернской улице. Будем надеяться, что и до этого скоро дойдет. Теперь, когда здесь свергнута царская власть и установлена демократическая республика, война не может долго продлиться.
К сожалению, пора кончать, так как надо написать еще маме. Сердечный привет Вам, пани Каливодова, и кланяйтесь Вашим мальчикам (о Роберте я как-то слышал) и всем друзьям и знакомым, а также Ади, если представится случай. Хорошо, если бы она опять прислала в подарок посылочку, особенно с кофе, для нее это пустяк, а нашему брату было бы очень кстати.
Еще раз примите мой горячий привет! И — до счастливой и не очень далекой встречи.
Йоз. Прокоп.
Тула, 28 марта.
Часть третья
I
Лето было в самом разгаре. Еще не стемнело, но долгий день уже начинал меркнуть. Деревья и кусты как будто выросли. Небо над далекими вершинами Богемского леса стало медного цвета. Из лощин на пастбищах, мягкими волнами уходивших к востоку и северу, навстречу верхнему течению Влтавы, поднимались лиловые вечерние тени.
Перед сараем, который должен был служить ночлегом, вокруг стола, кое-как сколоченного из досок забора и чурбаков, сидело восемь солдат одного из тех австрийских пехотных полков с «большим номером», которые были созданы только во время войны; в них набирали самых старых и самых молодых призывников, поседевших ландштурмистов и желторотых птенцов.
Солдаты стащили с себя пыльные сапоги, пропотевшие гимнастерки и рубашки и занимались тем, что разбивали до мягкости с помощью штыков выданную в продовольственном рационе копченую рыбу. Это производилось в такт и под громкое пенье, которым дирижировал долговязый ефрейтор, несомненно, ротный весельчак и заводила.
Веселость их была не лишена мрачного юмора, но шла от сердца. Правда, после двух недель маневров они чувствовали себя разбитыми и мучительно невыспавшимися; по случаю последнего дня учений они хотели бы, чтобы их и накормили получше, а не давали опять ту же вечную треску с картошкой; им еще предстояла генеральная чистка мундиров и оружия, утомительный парад (а потом уже, наверное, скоро и отправка на фронт) — и все-таки в эту минуту они ощущали легкость и бесшабашную веселость. Утомительный период военной выучки остался позади; отныне будут муштровать других неопытных новобранцев, а они уже принадлежат к разряду старых вояк. Жизнь на маневрах с ее трудностями, с ее грязью и неудобными ночлегами кончилась. А завтра, после парада, заманчиво маячит увольнительная на полсуток в провинциальном городке, его пивные, танцульки, перины, девушки и прочие удовольствия, которые за последние дни стали казаться все соблазнительнее.
Поэтому и песня о многоопытном ландштурмисте Иоганне пелась с исключительным воодушевлением:
Но одному из поющих, как видно, не хватало пороху; он пел не в такт и вообще производил удручающее впечатление. Это был Франц Фердинанд.
Молодой Ранкль из-за полного отсутствия честолюбия уже спустя две-три недели оказался вынужденным уйти из офицерской школы самокатчиков, и его перебросили в пехоту. Для отца это явилось жестоким ударом, а для самого Франца Фердинанда не играло решительно никакой роли. Мысль о том, что он в своей военной карьере не пойдет дальше унтер-офицера, а вернее, даже рядового, нисколько не угнетала его. И будет ли он служить в благородной «двухколесной кавалерии» или просто среди «пехтуры» — ему было в высшей степени наплевать; он все равно не мог найти решительно ничего привлекательного в солдатском ремесле. Однако свой удел, казавшийся ему тягостным, но неизбежным злом, он переносил спокойно и без жалоб. И если он сейчас был с собой и с миром не в ладах — для этого имелись особые причины, и о них он не распространялся.
