В бурном потоке - [165]

Только сейчас он заметил, что рука у него в лубке. Что-то из глубины памяти пыталось выбраться на поверхность. Но что? Все было затуманено, словно пригашено… Хотя… постой… постой… как же это случилось? Его ранило в руку… Васька… дорога назад через площадь…

Мужчина и женщина — оба в белых халатах — подошли к его койке.

— Еще укольчик! — сказал мужчина, у него была большая, точно отполированная плешь и очки в черной оправе. Роберт собирался что-то спросить, но плешивый предостерегающе поднял палец. — Вам нельзя разговаривать. Лежите спокойно. И постарайтесь уснуть.

Женщина дотронулась до здоровой руки Роберта каким-то металлическим предметом. Роберт почувствовал легкое жжение. Мужчина как бы растаял в воздухе. Но прежде чем растаять, он успел прошептать:

— Достаточно, сестра!

Сестра… Но куда девались ее белокурые волосы? Ну ясно, она спрятала их под папаху, под огромную папаху, которая все закрыла: световой круг, кровать…

В следующий раз Роберт проснулся уже днем. На краю его койки сидел Васька, он был свежевыбрит, усы лихо подкручены, ссадина на лбу заклеена пластырем, придававшим ему особенно воинственный вид.

— Ну, как здоровье? — приветствовал он Роберта и встал. — Товарищи шлют тебе привет. Поправляйся скорее, у нас каждый человек на счету. — Достав из кармана гостинцы — пачку табаку и два яблока, — он неловко положил их на одеяло и нахлобучил фуражку. — На днях опять загляну. Мне еще надо проведать Василенко. Он в соседней палате. Его в ляжку ранило. Ну, всего тебе, Роберт Робертович!

— Погоди, — остановил его Роберт. — Я хотел спросить…

— В другой раз, Роберт Робертович! Доктор сказал — тебе нельзя разговаривать.

— Нет, погоди… Что… — То самое, пригашенное, забытое, вдруг всплыло в сознании. — Что с Шурой?..

Васька отвернулся. Рука его нервно теребила ремень новенькой, с иголочки, кобуры. Наконец он набрался духу. Лицо его передернулось, и он сказал странным, надтреснутым, голосом:

— До тебя еще, должно быть, не дошло… Мы позавчера ее похоронили… В братской могиле… вместе с другими товарищами. Двадцать семь человек. Каждый гроб обернули кумачом и дали три ружейных залпа, как и подобает павшим героям революции… Федоренко приезжал на похороны и еще один член реввоенкома. А сколько было делегаций с предприятий! Все, понимаешь, с венками, с музыкой… Словом, все было так, как полагается.

Васька умолк и беспомощно поглядел на Роберта. Тот хотел подняться, но со стоном повалился на постель и натянул на голову одеяло.

— Ну, ну, Роберт Робертович… — Но Васька напрасно ждал ответного слова или движения, топтался на месте, кашлял. — Так-то, друг, — пробормотал он наконец. — Никто от этого не уйдет, только одни раньше, другие позже, а ведь она все-таки революции дождалась, это чего-нибудь да стоит! — И, снова не получив ответа, продолжал: — Оно, конечно, жизнь теперь пойдет не та, что была, а лучше и краше. Я это понимаю не хуже тебя. — Он энергично высморкался. — К черту, к дьяволу! Проклятая незадача! Ведь какая была девушка… Тебе-то уж скажу, Роберт Робертович! Никому я, кроме тебя, ее бы не уступил. И вот… Но такая жизнь. Надо стиснуть зубы и доводить революцию до победного, Роберт Робертович, некогда нам горевать… Революцию надо беречь, как зеницу ока, чтобы вперед девушкам, как Шура, не понадобилось отдавать свою молодую жизнь… Но я задержался у тебя, Роберт Робертович. Меня в ревкоме ждут, с отчетом. Всего тебе хорошего! Поправляйся скорей! — И он зашагал к двери, держась очень прямо, поскрипывая сапогами. Стук его шагов по каменным плитам еще долго отдавался в коридоре.

Роберт не находил в себе ничего, кроме пустоты, холода и душевного оцепенения. И вдруг от этих удаляющихся по коридору гулких шагов повеяло на него каким-то едва ощутимым облегчением. В них было какое-то слабое утешение. Предчувствие новой надежды.

«Куда, куда, куда ведет путь? — отстукивали шаги. — Он ведет к долгу, к партии, к великому единству, которое включает в себя не только живых, но и погибших товарищей».

Роберт откинул с лица одеяло. В окно видна была заснеженная улица, там играли дети. Они маршировали по кругу вслед за флагом. Флаг красной искоркой пылал на солнце.

«Мы победили, — думал Роберт, — да, мы победили — и не в одном этом городе, и не в одной этой стране, нет, это — начало победы во всем мире, начало нового общества, и все мы — частица этого начала, бессмертная частица. Я, и Васька, и мать, там, на родине, и отец со своими товарищами из Союза текстильщиков, и ты, Шура… и ты…»

Он чувствовал, как в нем растапливаются последние остатки холода и оцепенения. Чувствовал, как по щекам потекли слезы. И снова забылся сном.

IX

Открыв дверь, Йозеф Прокоп остановился пораженный. Хотя он уже ко многому привык в этом доме, представшая перед ним картина все-таки смутила его. Большой дубовый стол придвинут к стене. На его месте два раскрытых дорожных чемодана. На столе высится стопка белого и розового кружевного белья. На комоде разбросаны платья, они свисают со спинок резных стульев, выглядывают из набитого до отказа чемодана. На самовар надета дамская шляпка с перьями цапли и сверкающим аграфом. Еще три шляпки венчают стойки японской ширмочки. Повсюду разбросаны туфли, перчатки, пояса, подвязки, гребенки, бонбоньерки, флаконы духов и всевозможные безделушки. А среди этого беспорядка, словно не замечая его, сидит Дося, в юбке и бюстгальтере, в шелковой кавказской шали на пышных плечах, с бесчисленными бигуди в белокурой гриве; она перебирает груду разноцветных чулок, испытующе их рассматривает, поднося к настольной лампе в виде фонаря, и либо отбрасывает в сторону, либо укладывает в шляпную картонку. При этом она распевает своим ломким голоском, который, кажется, вот-вот сорвется и лопнет, точно стеклянный колокольчик (чего, однако, на памяти Йозефа еще не случалось), повторяя рефрен модной французской песенки, которую перед бурными октябрьскими днями распевали в киевских кабачках. Досе известен только припев, и она без конца его мурлычет, что, однако, ничуть не утомляет. Чувствуется, что пенье — естественная ее потребность, такое же жизненное проявление, как дыхание, еда или любовь.