В бурном потоке - [160]

Она встала, чтобы выйти поглядеть. Но тут кто-то пробежал мимо окна, заскрипел снег, и спустя минуту оба мальчика, запыхавшись, ворвались в кухню.

— Бабуся! Бабуся! — закричали они наперебой. — Там кто-то бродит вокруг дома!

— Человек с саблей!

— Какая там сабля — палка!

— А я говорю — с саблей, бабушка! И как он мне погрозится!

— Ничего он не грозился, он, видно, сам испугался, когда нас увидел; он как раз хотел в окошко заглянуть. По-моему, он тебя ищет, бабуся!

— А вот и неправда, грозился! Не выходи, бабуся, как бы он чего тебе не сделал. Сама не ходи и дверь не отворяй! Я его хорошо разглядел, ну самый настоящий солдат… Бабушка!.. Бабушка!..

Но она уже набросила на плечи шаль и поспешила к выходу.

VII

— От такого горячего кофе и мертвый оттает, — говорил солдат. Он обхватил обеими руками пузатую чашку и подставил окоченевшее узкое лицо под струйку поднимающегося пара. — Ну и замерз же я!.. Насилу добрался! Я ведь за две станции сошел с поезда, боялся нарваться на контроль. В товарном было не теплее, чем в леднике. — Он все еще дрожал, жадно потягивая горячий желудевый кофе.

— Пейте, пейте, — подбадривала его матушка Каливодова, побрякивая крышкой глиняного кофейника. — У меня тут еще есть. А к ужину мясцом вас угощу. Нам нужно зайца освежевать, кстати, вы нам поможете… Или, как вы думаете, Карли и Пепи? — обратилась она к забравшимся на лежанку мальчикам; им, должно быть, надоело разглядывать незнакомого гостя, и они уже подумывали, чем бы заняться. — Может, сами справитесь?

— Ну еще бы, бабуся! — И мальчики в одно мгновение скатились с лежанки.

— Смотрите не повредите шкурку, как станете обдирать, — крикнула она им вслед. — Ты еще помнишь, Карли, как это делается? Захвати для него фартук, Пепи! — Но мальчиков уже и след простыл. И матушка Каливодова снова повернулась к гостю. Лицо солдата теперь выражало смесь противоречивых чувств: удивление, радость, но и сомнение. Угадав, что его беспокоит, она сказала, смеясь: — Только не подумайте, что нам всегда так хорошо живется. Какое там! Заяц у нас по случаю завтрашнего сочельника.

— Так вот оно что! Ваше рождественское жаркое? И вы хотите меня… Ну уж нет, на меня не рассчитывайте, это слишком дорогое угощение.

— Пусть это вас не беспокоит. Во-первых, я покамест собираюсь приготовить одну требуху, тушку еще надо вымачивать в уксусе, а во-вторых, не каждый день принимаешь такого гостя… Нет уж, вы не спорьте! Дайте-ка мне лучше вашу чашку!

Солдат смущенно отнекивался, но все же не устоял и залпом осушил долитую чашку. Потом, удовлетворенно вздохнув, отодвинулся от стола вместе со стулом и вытер мокрые от снега брови. Эти лохматые брови производили несколько потешное впечатление; казалось, будто у солдата двое усов: одни — под носом, другие — над ним.

Матушка Каливодова с удовольствием на него глядела.

— Ну что? Полегчало? — спросила она. — Может, еще чашечку? Тут как раз осталось.

— Нет уж, спасибо! Как я вам благодарен, пани Каливодова, что вы меня так приняли. А ведь мы и виделись-то всего два-три раза.

— Не важно! Поверьте, у меня есть на этот счет кое-какой опыт. С иным всю жизнь знакома, а потом оказывается, что ты и не знаешь его совсем. А с другим только словом перекинешься, и он весь как на ладони. Насчет вас я с первого же раза — помните, еще в лазарете на Малой Стране, — я тогда себе сказала: это свой!

— Взаимно, пани Каливодова! А все же… — И он глянул на нее с лукавой усмешкой. — Я, кажется, не ошибся. Давеча, когда вы меня узнали, вы как будто не очень обрадовались.

— Что ж, нечего греха таить, вы не ошиблись. Когда ребятишки мне рассказали про солдата, что ходит вокруг дома и вроде меня ищет, мне… Это, конечно, глупо, но мне представилось, будто…

— Будто это один из ваших сыновей?

— Вот именно. Сами понимаете, мать есть мать. Ну и приходит в голову этакая глупость.

— Не вижу тут ничего глупого, пани Каливодова. И теперь понимаю, почему, увидев всего лишь Клейнхампеля, вы огорчились.

— Похоже, так оно и было, — рассмеялась она. — Но я сразу себе сказала: а ведь совсем неплохо, что мои ребята — там, где они есть. Отсюда бы их опять погнали на фронт, а могло бы случиться и того хуже. Однако мы с вами, как я погляжу, толкуем о чем угодно, только не о вас и не о ваших делах. А мне сдается, нам есть что обсудить, угадала?.. То-то! В таком случае присаживайтесь ко мне на лежанку… Вот здесь вам будет уютнее, да и разговаривать можно потише, моим озорникам, чего доброго, в голову взбредет вернуться. И брат поди вот-вот нагрянет. В такую погоду он не любит задерживаться на обходе… Ну, рассказывайте, рассказывайте! Выкладывайте, что у вас на душе!

Клейнхампель так усердно растирал и месил свои впалые щеки, словно хотел совсем их ужать.

— Дело вот какое… — начал он и тут же прервал себя вопросом, можно ли закурить.

Сколько угодно, гласил ответ, лишь бы у него нашлось чем подымить: она ему, к сожалению, ничего предложить не может, Паливец прячет свой табак.

У Клейнхампеля в фуражке была припасена половинка сигареты. Он запалил ее и между неспешными затяжками продолжал:

— Так вот, чтобы прямо перейти к делу. Я ушел. Не понимаете? — Он понизил голос и наклонился к ее уху: — Смотался! — И после небольшой паузы отчеканил по слогам недвусмысленное слово: — Де-зер-ти-ровал.