В бурном потоке - [158]

Когда ветер стихал, матушка Каливодова опускала чулок, сдвигала очки на кончик носа и поверх очков смотрела на горный склон, который раз от разу отступал все дальше и заволакивался все гуще. Вот и вчера ветер выл с такими же передышками, а потом после одной из них налетела метель. Внезапно, будто перевалила через хребет, выскочив из засады, где пряталась.

Всякий раз при этой мысли матушка Каливодова хваталась за работу — чтобы не думать. Но куда деваться от собственных мыслей? И как ей не тревожиться о мальчуганах, когда они в эту самую минуту бродят где-то в лесу, высоко у гребня горы. Там самые лучшие шишки и больше всего валежника, как уверяют они. Но вся беда в том, что именно там свирепствует егерь Моулис, самый вредный из служащих графского лесничества и к тому же ненавистник чехов. Возможно, именно это и привлекает мальчишек, им нравится таскать валежник из-под носа у вредного егеря. Они это, конечно, отрицают: «С чего ты взяла? Да что ты, бабушка! Это очень даже нехорошо с твоей стороны!»

Матушке Каливодовой слышится озорной смешок старшего, Карли. Мальчику исполнилось двенадцать, и он очень похож на ее Роберта, когда тому было столько же: худенький, скуластый, с задумчивыми серыми глазами. Но характером он скорее в Антона, такой же непоседа и шалун. Роберт — тот сызмальства был спокойный, разумный ребенок. И то же самое десятилетний Пепи: наружностью он вышел в Роберта, а характером в Антона.

…Да, ребята ее погибшего племянника могли бы, в сущности, быть детьми ее собственных сыновей, и разве они с первого же дня не стали звать ее бабушкой? Да и она называла их не иначе, как внучатами. И это не пустые слова, они в самом деле очень привязались друг к другу. А все же… когда матушка Каливодова честно себя пытает, ей кажется, что ее бабушкиным чувствам чего-то недостает. Все равно как с рождественским пирогом, что остывает сейчас в кухонном шкафу. Посмотреть — он и румяный, и поджаристый, да и запах вроде бы тот, а на самом деле — сдоба военного времени, чистейший эрзац…

Тут матушка Каливодова хорошенько протирает очки: мысли ее от эрзац-внуков невольно переносятся к сыновьям, Антону и Роберту: каково им — одному в далекой Италии, а другому — в еще более далекой России, среди чужих людей и неведомых опасностей? Как-то они встретят завтрашний сочельник? Вот уже много недель о них ни слуху ни духу. Хотя, если подумать, в этом нет ничего удивительного. Антон в последнем письме писал: «Я теперь в другом лагере, здесь не в пример вольготнее, только не жди, что я скоро тебе напишу. Так что не беспокойся обо мне». Легко сказать — не беспокойся, это матери-то, тем более что вахмистр с жандармского поста, который вечно за ней присылает и допрашивает ее, видимо, недалек от истины. «Пусть ваш сын не воображает, будто он может нас за нос водить! Для этого ему не хватит ума! Мы как-никак представители власти и получаем донесения, понятно? А впрочем, вы и сами не верите тому, что он вам вкручивает про лагерь. Ни в каком он не лагере военнопленных. Он в легионах! У этих архипредателей чехословаков! Ага, молчите, будто в рот воды набрали, и это еще самое разумное, что вы можете сделать!»

Так обстоят дела у Антона. А Роберт — тот, наверно, с соловой увяз в этой заварухе, в новой большевистской революции, про которую столько пишут газеты. Если им верить, так это бесовское наваждение, там только и знают, что разрушать без всякой цели и смысла. Ну да кто верит газетам! Уж во всяком случае, не она. Матушка Каливодова знает: газеты все, как одна (с начала войны даже «Фольксрехт», которую она раньше уважала), обманывают народ насчет войны и подпевают важным господам. А потому ей ясно: раз газеты в один голос клянут большевистскую революцию, значит, какая-то в ней есть правда! Чем чаще матушка Каливодова задумывается над этим, тем явственнее звучат в ее ушах слова покойного мужа: «Мне этого уже не увидеть, но ты, Мария, попомни мое слово! Ты еще доживешь до этого, а тем более наши мальчики: в России повторится пятый год, но только с большим размахом, основательнее и лучше!» Вот почему она уверена, что ее Роберт с головой увяз в этой заварухе.

Так что, если трезво рассудить, ей нечего ждать ни от Антона, ни от Роберта даже простой открытки, присланной через Красный Крест. Но как бы трезво ни рассуждала голова, сердце знать ничего не желает. Сердцу хочется получить хотя бы короткий рождественский привет — пусть всего три-четыре слова, хотя бы от одного из сыновей, а если честно признаться — от каждого по толстому письму. Да уж где там…

Матушка Каливодова только собиралась горестно вздохнуть, как ее отвлек скрип двери. Кто-то вошел в сторожку. Она узнала тяжелую, шаркающую походку брата.

— Яро? — окликнула она, но Паливец не отвечал. Будто не слыша, он неуклюже топал по сторожке. Судя по доходившей до нее возне, сопровождаемой бранью, он, в-ожидании метели, одевался как можно теплее для вечернего обхода. Но вот он направился к кухонной двери. И тут же, должно быть передумав, опять куда-то отошел.

— Яро? — снова позвала матушка Каливодова и, так как он по-прежнему молчал, крикнула громче: — Яро!