В бурном потоке - [162]

— Новак… — поспешил отрекомендоваться Клейнхампель. — Мы с пани Каливодовой старые знакомые.

На какой-то миг она опустила глаза, но затем продолжала все с той же спокойной уверенностью:

— Да, пан Новак — добрый старый знакомый. Он приехал ко мне повидаться денька на два, на три. Я уже сказала ему: «Спать будете здесь, на лежанке, а что до всего прочего, придется вам, как и нам, по одежке протягивать ножки». Ну, да как-нибудь справимся. Зайца нам хватит на лишнего едока, а нет, так возьмем у кузнеца еще полтушки, их у него было по меньшей мере три. Да, пока я не позабыла: что пан Новак гостит у нас, незачем никому знать. Никому из посторонних.

Но тут Паливца, слушавшего молча, хоть и со все возрастающим недовольством, вдруг прорвало:

— В таких делах я не участник! — огрызнулся он. — В конце концов я…

— Государственный служащий, это нам известно, — перебила она его. — Тем более не советую болтать. Ты ведь никому не бежишь рассказывать, откуда у нас взялся заяц, откуда дрова и…

— Мария, прошу тебя! — Это звучало как вопль о помощи.

На сморщенном лице старухи мелькнула улыбка и спряталась в лучиках возле глаз.

— Так и быть, больше я ничего не скажу. Но и ты будешь молчать, ладно?.. А теперь еще просьба. У тебя ведь есть табак, ну тот, что почтальон нашел недавно в венгерском товарном составе с провиантом. Да конечно же, Ярослав! Тебе досталась целая коробка. А нашему гостю нечего курить.

На все выразительные взгляды, жесты и кивки брата она отвечала только смехом и заставила его таки принести из соседней комнаты коробку и отсыпать в блюдце горсть табаку. А потом сказала неожиданно мягко, не то в насмешку, не то в утешение:

— Ты еще, может быть, когда-нибудь порадуешься, что не был таким уж примерным государственным служащим. Ты еще, может быть, гордиться станешь, что помог такому человеку, как пан Новак. Когда-нибудь… когда с его императорско-королевеким величеством случится то же самое, что с русским царем…

— Упаси боже! — Паливец в испуге даже замахал руками. Он проворчал что-то невнятное, а потом не своим голосом взвизгнул: — Знать не хочу ничего такого! — и убежал.

Клейнхампель еще с неделю после Нового года гостил в сторожке. За все это время Паливец с небывалым усердием исполнял свои обязанности путевого обходчика. Домой он приходил днем только поесть и вечером спать. С сестрой почти не разговаривал.

Однако на следующий день после праздника богоявления, едва отправившись на послеобеденное дежурство, он вдруг вернулся домой.

— Где пан Новак? — спросил он сестру.

— Уехал, — ответила она, сощурившись с насмешливым недоумением. — Еще утром. Как же ты за обедом не заметил?

Вместо ответа он пробормотал что-то невразумительное, повертелся около сестры, а потом стал перед ней и процедил сквозь зубы:

— Та-ак! Уехал, говоришь? Мог бы, по крайней мере, хоть сказать мне «до свидания!», раз уж он у меня в доме гостил. Я… я бы ему кое-что рассказал, очень для него интересное… — Он вытащил из кармана истрепанный газетный лист. — Вот, прочти-ка!

На первой же странице была жирным шрифтом напечатана декларация чешских депутатов в австро-венгерском парламенте — так называемая «декларация дня богоявления». Их требования автономии и мира были первыми явственными подземными толчками, предвещавшими близкий распад Габсбургской монархии.

VIII

Рабочий отряд, в котором оказались Роберт и Шура, был спешно собран ночью и отправлен в северный район города, где шли бои. Там находился контрреволюционный Исполнительный комитет объединенных общественных организаций{100}, сторонникам которого, нескольким тысячам вооруженных юнкеров, студентов и служащих, при первой атаке чуть было не удалось прорвать линию брошенных против них частей городского Совета и проникнуть в центр города.

Когда, немного поплутав, отряд достиг места своего первоначального назначения, главные бои уже переместились в западные предместья. Уже рассветало, когда они добрались до новой линии фронта. Тем временем наступило затишье. После нескольких неудачных атак белые отошли, но и контратака красных, штурмовавших кавалерийскую казарму, где засел противник, захлебнулась под огнем тяжелых пулеметов.

Пока отряд располагался за невысокой бревенчатой баррикадой, командира вызвали вперед. Командиром был Василенко, или дядя Котофеич, из мебельной мастерской, где прежде работал Роберт. Уходя, командир взял с собой двух человек в качестве вестовых, и все трое исчезли в пропитанном гарью желтоватом тумане, напоминавшем по цвету и запаху дым тлеющей мокрой соломы.

Наступил день, сумрачный, мглистый. С покрытого льдом Днепра порой налетал ветер, тогда мгла немного рассеивалась и становилось видно шагов на пятьдесят. Туман приглушал все звуки. Беспорядочные выстрелы, которыми обменивались защитники казармы и передовые посты рабочих, звучали точно кашель, словно винтовки простужены. Одежда стала волглой, и холод пронизывал до костей. Сказывалось и томительное ожидание. Роберт вдруг обнаружил, что изломал лежавшую в кармане спичечную коробку. Он поглядел на Шуру. Она сидела на корточках у стены дома на другом конце баррикады. Разложив перед собой содержимое санитарной сумки, она проверяла, все ли тут. Измазанное копотью и разрумянившееся от холода сосредоточенное лицо придавало ей сходство со школьницей, решающей трудную задачку. Но вот выражение ее вдруг изменилось. Почувствовав взгляд Роберта, она подняла голову и улыбнулась ему. Из-под солдатской папахи выбился кончик цветастой красно-желто-зеленой косынки. Если бы не этот пестрый лоскут, Шуру, в ее грязной солдатской шинели, можно было бы принять за одного из бойцов. Интересно, как бы она выглядела в белом свадебном платье, в длинной фате и миртовом веночке? Представив себе это, Роберт невольно рассмеялся, и Шура тоже рассмеялась, глядя на него.