В бурном потоке - [15]

Ранкль был в нерешительности, затем, словно одернув себя, обратился к преподавателю гимнастики:

— Коллега Кречман! Будьте добры, узнайте, почему мы ждем?

— Сию минуту! — Кречман лихо повернулся на каблуках и исчез в комнате дирекции. Через минуту он появился снова. Губы его шевелились беззвучно и словно против воли. Лицо казалось слепленным из прокисшего творога.

При взгляде на него Урбаницкого, Турнонвиля и Ранкля охватила тревога. Нейдхардт был спокоен. Бесстрастно перебирая пальцами шнурок от монокля, он спросил, слегка зевнув:

— Ну что же, молодой друг?

Кречман снова овладел своим голосом. Он прошептал:

— Это ужасно… ученик Грдличка… — Его зубы застучали.

Ранкль надвинулся на него.

— Что именно случилось? Придите же наконец в себя!

Кречман пытался что-то сказать. Он невольно поднес руки к своему напрягшемуся горлу.

— Ученик… он…

— Да что же, наконец, он совершил, черт вас побери!

— Он повесился.

Словно по какому-то сигналу раздался панический гомон голосов и донесся топот множества ног. Через мгновение комната наполнилась людьми, которые все были вне себя. Ранклю почудилось, что ворвалась толпа демонов. Учителя и ученики из различных классов теснили его, крича. Директор, у которого прикрывавшая лысину, тщательно завитая прядь волос сползла на лоб, обвинял Ранкля в том, что он, вопреки всем указаниям, был чрезмерно строг. Урбаницкий вцепился в полы его пиджака и требовал — пусть подтвердит, что большинство решений комиссии выносилось без его, Урбаницкого, участия. Кто-то взвизгнул:

— А на чьей совести Грдличка? На совести вот того, со шрамами!

Даже Кречман отступился от Ранкля и поддержал Турнонвиля, когда тот потребовал, чтобы об этом самоубийстве (и его предыстории) сейчас же известили полицию.

Впоследствии Ранкль так и не смог вспомнить в подробностях, каким образом Нейдхардту удалось снова навести порядок. События проходили перед ним бессвязные и смутные.

Нейдхардт стоял на столе, широко расставив ноги; его голос рассекал шум, словно резкие удары эспадрона; он взял командование в свои руки и приказал прекратить всю эту панику из-за парня, о котором даже неизвестно, действительно ли он повесился.

Стек щелкнул по щеке восьмиклассника, который все еще вопил.

Директор, как ему было приказано, разогнал и учителей и учеников по классам.

Турнонвиля послали за аптечкой.

Господин областной инспектор школ послушно побежал к телефону, чтобы вызвать Скорую помощь.

А Кречман и школьный служитель внесли безжизненное тело ученика Грдлички, чтобы попытаться применить к нему искусственное дыхание. В этой акции принял участие и Ранкль, потея от страха, волнения и — восторга. Восторга потому, что существовал голос, резко и уверенно приказывающий:

— Руки вверх! Вниз… Раз… два! Раз… два! Пусть грудная клетка как следует расширится. Служитель, поддержите ему голову! Ага, он уже начинает дышать. Что я говорил? Ложная тревога. Ну-ка, Фриц, сбегай вниз, скажи господину инспектору, чтобы он отменил Скорую помощь. Мальчик отлично сможет отправиться домой per pedes[15].

VIII

— А теперь марш-марш! Выпьем утреннюю кружечку пива… — скомандовал Нейдхардт, когда ученика Грдличку под надзором Кречмана отправили домой.

За кружкой пива в пивной Томаса последовал обед в задней комнате гостиницы «У старой почты», где для привилегированных завсегдатаев нелегально подавались блюда из дичи. Нейдхардт хоть и не знал Праги, однако нюхом отыскал дорогу в эту гостиницу, и достаточно было коротенькой беседы с глазу на глаз с хозяином, чтобы на столе появились жаркое из зайца с богатым гарниром и две бутылки вина весьма внушительного вида.

А когда по знаку Нейдхардта были поданы еще несколько мисок с салатами и компот, Ранкль, потрясенный, воскликнул:

— И как это ты ухитряешься, Эрих? Прямо колдовство какое-то.

— Nonsense[16]. Просто небольшой организаторский талант, вот и все. Но ты же почти не пьешь, Фриц. Может быть, тебе этот рюдесхеймер не нравится? Если хочешь, можем попробовать другой сорт. Господин обер…

— Нет, брось, пожалуйста. Вино отличное.

— Чудно. Тогда почему же ты все еще не допил первый стакан? И ешь ты, как будто задался целью похудеть. Посмотри на меня! — Он жадно ел и пил, как сапожник. Казалось просто невероятным, чтобы этот человек, тощий, словно борзая, мог поглощать такое количество пищи и питья. Притом его лицо оставалось бледным. Его здоровый глаз был ясен и холоден. Движения по-прежнему отличались исключительной точностью. Форма пилота сидела на нем безупречно, свободно, нигде не морщило.

В ответ на расспросы Ранкля, за какие военные подвиги он получил Железный крест и турецкую Звезду, Нейдхардт только досадливо отмахнулся. Однако с тем большим подъемом стал рассказывать о своем участии в военно-полевых судах над шпионами и ирредентистами в Южном Тироле и вытащил из набитого судебными снимками портфеля несколько фотографий, где он был заснят как зритель, присутствующий при смертных казнях. На одной из них Нейдхардт закрывал лицо платком; можно было подумать, что он плачет. На самом деле платок тут играл роль противогаза, как он деловито пояснил Ранклю.