В бурном потоке - [13]

— Ну да, все наше поколение, — подтвердил Турнонвиль, и его голос опять был мягок, словно заячья лапка, — кто же, кроме нас, виновен в наступлении «великой эпохи», которая разрушает все ценности цивилизации и издевается над всеми законами разума?

— Разрешите спросить, — крикнул Ранкль, — это нужно понимать так, что вы считаете проступок Грдлички извинительным?

На другом конце комнаты, где несколько педагогов шептались с учителем рисования, о котором ходили слухи, что он может доставать без талонов дефицитные продукты, стали прислушиваться к спору, Турнонвиль скрестил руки на груди.

— Я поставил этический вопрос в общей форме. Меня интересуют основные принципы, а не банальные частности дела Грдлички.

Однако Ранкль не собирался щадить противника, отступившего лишь наполовину, тем более что учителя из другого конца комнаты перешли к ним и сгруппировались вокруг Турнонвиля.

— Ах, так? Частности вас не интересуют, почему же вы в каждой частности поддерживаете Грдличку?

— Ошибаетесь, коллега Ранкль! Я только стремлюсь к тому, чтобы при нашем расследовании нас ни в одном пункте не могли упрекнуть в пристрастии. Это кажется мне необходимым уже по одному тому, что ученик Грдличка a priori[13], в силу своей принадлежности к чешской национальности поставлен в невыгодное положение…

— Вздор! — прервал его Ранкль. — Это только показывает, как плохо вы информированы относительно того, что для чехов хорошо и что плохо. Уже Геббель сказал, что они принадлежат к подчиненным народам. Как ремесленники и земледельцы они действительно работают отлично и при ограниченных возможностях почти не нахальничают. Но большие города портят их. А высшее образование только пробуждает в них низменные инстинкты. Изучение наук делает их заносчивыми; они стремятся к тому, что им иметь не пристало; забывают о том, что своей культурой, да и почти всем, обязаны нам, немцам, и действуют как нечестные должники, которые всеми способами стараются отделаться от своих кредиторов.

Школьный звонок, возвестивший об окончании первой перемены, лишил Ранкля его слушателей и напомнил о том, что настало время последнего допроса. Он окинул взглядом учительскую. Собственно говоря, господину из областного школьного совета следовало бы уже быть здесь!

Турнонвиль словно угадал его мысли.

— Да вы не беспокойтесь! — заметил он с коварной любезностью и указал на дверь директорского кабинета. — Он уже с полчаса сидит у шефа. Впрочем, там есть еще кто-то посторонний, — добавил Турнонвиль, понизив голос, — вы не представляете, кто бы это мог вступиться за Грдличку?

— Нет. Да это и не имеет значения. — Ранкль раскрыл портфель и выгреб протоколы прежних допросов. Здесь, написанные черным по белому, имелись аргументы, достаточные, чтобы свести на нет любое вмешательство. Пусть только попробуют! Он убежден в своей правоте. Ранкль чувствовал себя в этой школьной истории не только обвинителем, но и лицом, которому доверено защищать высшие национальные и государственные интересы. Впрочем, в задержке допроса есть и свои плюсы: обвиняемого, вызванного в кабинет истории на без четверти девять, эта задержка должна окончательно сломить.

В кабинете дирекции громко расхохотались. Урбаницкий, допивший свой кофе и занявшийся мытьем эмалированного кофейника, сказал с обычной неуверенной улыбкой, обращаясь ко всем:

— Они, видно, там сговорились.

— Сговорились или нет — это никак не может повлиять на результаты нашего следствия, — воскликнул Кречман. Он давно ждал случая выставиться перед Ранклем. — Я вообще считаю сегодняшний допрос только своего рода похоронной формальностью.

— Браво, — заметил Турнонвиль. — Как это сказано в «Натане»:{6} «А еврей должен быть сожжен».

Зоб на шее Кречмана снова вздулся. Вмешался Ранкль:

— Ваше замечание, коллега, кажется мне абсолютно неуместным. Причем тут еврейский вопрос?

— Простите, мне только захотелось процитировать немецкого классика.

— Но и слова немецкого классика, если их применять не к месту, могут лжесвидетельствовать.

Урбаницкий старался помирить спорящих:

— Господа, ну к чему этот спор? Ведь, по существу, мы все хотим одного и того же. Доктор Турнонвиль меньше всего на свете желал бы отвести от виновного заслуженное наказание, а у господина доктора Ранкля у самого сын в возрасте ученика Грдлички.

— Стоп! — раздался голос Ранкля, похожий на звук трубы. — Я не желаю, чтобы имя моего сына называлось рядом с этим субъектом Грдличкой. Вчера вечером мой мальчик попросил у меня разрешения пойти в армию добровольцем.

Урбаницкий весь как-то съежился. Кречман ликовал:

— Вот здорово! Такого меткого выпада вы не ожидали!

— Да, конечно, — мягко отозвался Турнонвиль, — à propos[14], этот выпад напоминает мне анекдот — вы, наверное, его тоже знаете — о некоем венском банкире, который рекомендовал своему наследнику пойти на фронт добровольцем. «Оскар, сыночек, — уговаривал он его, — такая мировая война бывает ведь не каждый день. На бирже ты успеешь поиграть и потом, а кто знает, сколько времени наша победоносная армия будет еще платежеспособна…» Ах, вы что-то хотели спросить, коллега Ранкль?