В бурном потоке - [145]
Твоя (между нами говоря, все еще убежденная в своем превосходстве над всеми конкурентками)
Валли.
P. S. Что у тебя за переписка с этим синим чулком Адриенной? Я тут нашла письмо, которое со всем этим переполохом нам забыли переслать. Оно адресовано тебе, но я позволила себе его распечатать, поскольку отправительница когда-то была моим «вторым я» — и вообще. Она пишет в невыносимо добродетельном тоне, что на предложенное тобой произведение искусства в Женеве тоже не нашлось охотников. Как это понять? Нарваться на отказ от Адриенны? Какой позор! Ах, Бруно, Бруно, вот что получается, когда ты не советуешься со мной.
P. P. S. Чуть не забыла сообщить тебе еще об одном эпизоде семейной комедии. Ранкли получили извещение, что Франц Фердинанд вовсе не пал на поле брани. Он здрав и невредим и находится в итальянском плену. Это был поистине тяжелый удар для дяди Фрица, поскольку он уже успел почтить память героя-сына и в напыщенной речи, и в стихах, а также предпринял шаги в отношении его доли наследства. Он совсем позеленел от этого радостного сюрприза.
Часть седьмая
I
Валли прервала чтение, опустила тоненький томик в замшевом переплете на пуховое одеяло и, перегнувшись к откидному столику, достала карамельку из стоявшей там, среди флаконов с духами и баночек с кремом, бонбоньерки. Бонбоньерка была из нежного серо-голубого фарфора и имела форму ладьи викингов, такой же необычной формы были и карамельки.
Еще час назад мысль, что она может в десять часов вечера быть дома, лежать одна в постели и читать стихи, показалась бы Валли абсурдной. Но сейчас она находила такое времяпрепровождение удивительно приятным, потому что оно было ей «в новинку».
Блаженно опустив веки, она сосала тающую на языке, непривычную на вкус стокгольмскую конфету, а в ушах звенела мелодия только что прочитанных стихов:
Ах, этот Рильке, с его мягким саморастворением в мире, ясновидением и сладостной тоской, от него в самом деле можно охмелеть. Правда, ненадолго. Потом захочется чего-то более крепкого и острого. Пшеничной или кюммеля вместо ванильного ликера.
Валли потянулась и захохотала. Ей вновь представилась вся сцена в «Клементиненхоф», где она сегодня ужинала со шведским военным атташе, этим длинным Хендриксеном.
Хендриксен наклонился к ней через столик и характерным для него тоном верного, но несчастного поклонника спросил, хочет ли она еще ликеру.
— Нет, спасибо, мне и от первой рюмки слишком сладко. Но скажите, Свен, дорогой мой, как мы с вами проведем сегодняшний вечер?
На что он, после каждой фразы проводя пальцем по белокурым, будто сделанным из пакли, усам, ответил:
— Да как обычно, я думаю. Сначала прокатимся. Потом пойдем куда-нибудь потанцуем. Потом, как договорились, заедем за вашим супругом в «Эспланаду». А как бы мы еще могли провести с вами время?
— Нет, я решительно не знаю, как бы мы еще могли провести с вами время, господин майор, — сказала она и ушла в дамскую комнату, а оттуда домой.
Любопытно, ждет ли еще Хендриксен, что она вернется со свеженапудренным носом? Или наконец освоился с мыслью, что она дала ему отставку?
Валли закурила американскую сигарету из пачки, которую Хендриксен прислал ей вместе с карамелью. Глубоко затянулась и медленно выпустила дым через ноздри. Она представила себе, как Хендриксен сидит в опустевшем ресторане «Клементиненхоф», уставившись на остывшую бурду в кофейной чашке, и быстро, одну за другой, глотает несколько рюмок ликера, причем щеки его (больше от любовных огорчений, чем от алкоголя) надуваются и багровеют.
Ей почти стало его жаль. Но уж слишком он пышет здоровьем и уж слишком положителен! Заранее смирился с тем, что останется на бобах, и потому еще безнадежнее завяз в своей несчастной гимназической любви! Так однажды было уже в августе четырнадцатого года, когда он вызволил Валли из сотрясаемой мобилизационной горячкой и шпиономанией Франции и благополучно доставил в Женеву. Не являй он собой в то время образец благородства и благовоспитанности, будь он мужчиной, а не хрестоматийным героем, тогда… да, что тогда? Тогда он, вероятно, был бы теперь еще более несчастен. И к тому же растерял бы все иллюзии и разжирел.
Валли так резко перевернулась на другой бок, что кровать заскрипела. Это была очень широкая кровать с кружевным пологом, серебряным шнурком для звонка и откидным столиком для завтрака в постели. Не кровать, а мечта, совсем во вкусе Елены, которая перед решенным было переселением в Баден купила ее и выслала вперед, а потом, разумеется, осталась дома. Вот Елена, та была бы подходящим объектом поклонения для Хендриксена. Только старовата немножко… но лет пятнадцать, двадцать назад… Ах, какой бы это был союз: несостоявшаяся Бовари и отнюдь не склонный к самоубийству Вертер! И в качестве третьего в треугольнике — дядя Макс Эгон с его тоской по людям эпохи барокко.
Бедный Макс Эгон! Когда он в октябре предложил Валли и Каретте время, которое они проведут в императорской ставке, погостить у него на вилле «Елена», предполагалось, что это всего на несколько дней. Но несколько дней превратились в три месяца. И кто знает, как долго они еще пробудут здесь. Закончив в несколько сеансов основной заказ — портрет начальника генерального штаба для серии открыток «Помощи фронту», Каретта брал все новые и новые заказы, от которых, собственно, мог бы и отвертеться. Почему он так поступал, было для Валли загадкой, и чем больше она ломала голову, тем это становилось непонятнее. Каретта, всегда утверждавший, что лучше иметь дело с самим богом, чем с его святыми, брался писать всяких генеральских дам, придворных, флигель-адъютантов.
