В бурном потоке - [131]

Она молчала.

Он откашлялся.

— И не только давешний. Но и свое поведение за недавним семейным ужином. Вероятно, вы считаете меня пошлым донжуаном и к тому же помешанным. Но, видите ли, я художник и, попав в эту чуждую музам семейную атмосферу… словом, сама обстановка толкала меня на протест. Я просто не мог противостоять желанию «эпатировать буржуа». Но зачем вам все это объяснять? Я знаю вас совсем недавно, но одно сразу понял. Вы тоже чувствуете себя инородным телом в этой среде. Разве я не прав? Что же касается наброска Елены… вашей матушки, то сознаюсь, не следовало быть столь реалистичным, или грубо откровенным, если вас это больше устраивает. Только прошу принять во внимание, что и это было в некотором роде актом отчаяния. Ваша мама непременно хотела, чтобы я ее написал, я просто не знал, как быть, — разве что уйти. Но именно этого я сделать не мог, мне надо было с вами поговорить, Адриенна… Постойте! Это вовсе не то, что вы сейчас подумали. У меня нет на вас никаких видов. То, о чем я с вами должен переговорить, носит — как бы сказать? — отнюдь не личный характер.

— По-моему, нам с вами вообще не о чем разговаривать.

Каретта нервно передернул плечами.

— Говорят, что прекрасный пол превосходит нас, мужчин, в догадливости и в постоянстве. У вас я пока что замечаю лишь нечто от второго качества — упорство.

— Так чего же вы, собственно, хотите? Только покороче, у меня мало времени. — И Адриенна принялась связывать отложенные стопки белья, одновременно из-под опущенных ресниц наблюдая за Кареттой.

— Как угодно! Но вы разрешите мне все-таки присесть? — Он пододвинул себе кресло и развалился, свесив ноги через подлокотник. — Вы курите?.. Нет? Ну тогда и я не стану. — Он засунул сигарету, которую достал из портсигара и уже размял, за ухо. Его нервные руки ни на секунду не оставались в покое. Он забарабанил по крышке золотого портсигара; на мизинце, указательном и безымянном пальцах сверкали крупные солитеры. — Я и сам уже понял, что с вами лучше играть в открытую. Вы, стало быть, уезжаете обратно в Швейцарию. И, конечно, не только затем, чтобы дописать свою докторскую диссертацию?

— Вы как будто не намеревались касаться личных дел?

— Совершенно верно. Но мой вопрос только звучит как личный. В действительности это вовсе не так.

— Не понимаю.

— Хорошо, начнем с другого конца. Мне известно, что в Женеве вы входите в группу (направление, движение, называйте это как угодно). У этой группы определенные интересы, к которым относится, в частности, собирание сведений об усиливающемся разложении в Австро-Венгрии. В этом вопросе намерения ваших друзей сходятся с намерениями других кругов и держав, например, западных союзников.

— Замолчите! — Адриенна выронила стопку носовых платков, которые собиралась уложить в чемодан; на ее побелевшем как мел лбу резко выступили веснушки. — Я не желаю знать, что вы имеете в виду. Не желаю! Понимаете? И вообще не желаю иметь с вами никакого дела. Извинением вам может служить только то, что вы, надо думать, поступили так по неведению. Но запомните на будущее, раз и навсегда: мы, социалисты-интернационалисты, никогда не идем ни на какие сделки с агентами империалистических держав. Никогда. Ни при каких условиях. А теперь уходите!

Каретта тоже побледнел. Он медленно поднялся. Как ни странно, движения его стали спокойнее: пальцы не барабанили, плечи не дергались.

— Вы не дали мне договорить до конца. Я хочу вас предупредить, что всякое разглашение…

Адриенна перебила его:

— Ваши опасения на этот счет напрасны. Доносить властям не в моем характере.

— Тем лучше. Кстати, при моих связях это вряд ли причинило бы мне неприятности. Не говоря уже о недоверии властей к источнику подобного заявления. Зато попытка меня очернить тотчас имела бы очень печальные последствия для одного господина, который вам… как прикажете выразиться, близок или… — Прежде чем выложить свой главный козырь, он многозначительно кашлянул. — Я имею в виду доктора Душана Вукадиновича.

Адриенна, понимая, что Каретта следит за каждым ее движением, тихо, сквозь зубы, процедила:

— Если это шантаж, то я, к сожалению, вынуждена буду вас разочаровать.

— Шантаж! К чему такие громкие слова? Вы меня совершенно не поняли, уважаемая. Пока что мое упоминание о докторе Вукадиновиче было своего рода предостерегающей дощечкой. Никому не придет в голову обвинить дирекцию железной дороги в шантаже, если она, в интересах самой же публики, пытается уберечь ее от хождения по путям. Моя дощечка разъясняет публике, что даже ненамеренное разглашение нашего разговора будет иметь опасные последствия.

— Понимаю, я не оценила ваших гуманных побуждений.

— Смейтесь, смейтесь! Я действительно думаю о вашей выгоде… Только, пожалуйста, меня не перебивайте! Я уважаю ваши предрассудки: я понимаю, вы хотите мне категорически заявить, что личные выгоды вам безразличны. Но я об этом и не помышлял. Речь идет о реальной выгоде для вашего движения. Младший брат доктора Вукадиновича, Джордже, находится — что вам, вероятно, неизвестно — на острове Корфу; туда были эвакуированы остатки сербской армии, где он служил унтер-офицером. Этот молодой человек, придерживающийся тех же взглядов, что и его брат, и вы, был недавно арестован за принадлежность к антимилитаристской республиканской тайной организации. В ближайшее время он предстанет перед военным судом. Мне незачем вам объяснять, каковы в девяноста случаях из ста приговоры военных судов по таким делам… — Каретта жестом показал —