В бурном потоке - [129]

Голос Елены доносился иногда издалека, иногда вдруг совсем близко. И то, что она не лежала на оттоманке, свернувшись клубочком, в своей излюбленной кошачьей позе, а ходила взад и вперед, было столь же удивительно, как и горячность интонации, как и весь этот прием гостей в час, когда она обычно сумерничала.

А услышанное еще больше изумило Адриенну. Мать говорила об отношениях между полами. С кем это она беседует? Сколько Адриенна себя помнила, мать всегда жила как бы во сне, вдали от всех реальных чувственных влечений. Такое впечатление Елена производила на большинство окружавших ее людей: не старящаяся, хотя никогда и не бывшая молодой, нимфа, с той особой сентиментальной прелестью, встречающейся у женщин, чья жизнь проходит в напрасном ожидании великой любви, для которой они якобы созданы. И вдруг она сказала с горечью, на которую Адриенна никогда не сочла бы ее способной:

— Женщины моего склада живут в атмосфере постоянной тоски. Тоски по упущенным возможностям. Это чувство особенно типично для моего поколения.

Мужской голос коротко что-то ответил. Адриенна не уловила слов, не узнала голоса, хотя ей показалось, что она его уже где-то слышала.

Затем опять заговорила Елена, громко, нетерпеливо:

— Нет, это так. Поверьте, мне не легко далось такое признание. Однажды я читала рассказ одного русского писателя — Достоевского или Толстого. Может, и вы его помните? Собака угощает мула мясом, а мул, в свою очередь, предлагает собаке сено. Естественно, оба остаются голодными. Всякий раз, когда я думаю о безнадежном тупике, в какой зашли отношения между мужчинами и женщинами нашего круга, мне вспоминается этот рассказ.

Мужчина засмеялся и ответил с галантной развязностью:

— Послушать вас, так можно подумать… нет, нет, тут требуется только соответствующий мужчина, тогда и угощение будет соответствующим! Слишком стары? А представления у вас романтические, как у гимназистки.

Елена возразила:

— Вы мне льстите. Для мужчины, может быть, и справедливо, что ему столько лет, на сколько он себя чувствует. А женщине столько лет, на сколько она выглядит.

— И я того же мнения! Сказать вам, на сколько вы выглядите?.. Ага, вас уже мучит любопытство! Все женщины одинаковы. Каждой хочется узнать, какое впечатление она производит на нас, мужчин. Не стану вас томить: вы можете быть довольны. С такой фигурой и с такими глазами! Вообще разрешите мне как знатоку сказать вам: есть мужчины, очень опытные мужчины, для которых женщина лишь тогда привлекательна, когда она достигла прелести зрелого лета.

— Иными словами, вы относите меня к бабьему лету. Покорно благодарю!

— Вы пользуетесь тем, что слова не то средство выражения, которым я лучше всего владею, а тем более по-немецки… нет, нет, это просто катастроф!

Не может быть! Каретта? Что ему нужно от матери? Это открытие и отталкивало и притягивало Адриенну. Она не могла оторвать ухо от двери. Это было преотвратительное ощущение: так бывает, когда случайно заденешь головой виток липучки для мух и к ней пристанешь.

А Каретта продолжал разглагольствовать, с каждой фразой все более развязно и двусмысленно. Он рассказывал теперь о себе, о своих встречах с женщинами и о своем «мягкосердечии», не позволяющем ему противостоять «вечно женственному». Из всего, что Каретта говорил (и прежде всего из того, как он это говорил), явствовало, что, несмотря на все предшествующие комплименты, Елена его совершенно не интересует и он просто хочет перед ней покрасоваться своей роковой неотразимостью. А она смеялась! Пусть с усилием, но все же одобрительно и вызывающе.

Адриенну бросило в жар. Гневным движением она толкнула дверь — и остановилась. Ее намерение выгнать Каретту показалось ей нелепым. И зачем только она сюда сунулась!

Елена стояла у камина, сцепив руки на затылке. Ее напудренное добела лицо с глубоко сидящими темными глазами беспрестанно дергалось. С первого взгляда на мать Адриенна поняла, как сильно Елену занимает Каретта, или, вернее, не столько он, сколько образ художника, который она в своей наивной мечтательности себе создала. Ибо, в сущности, Елена была занята всегда только собой, своими собственными проблемами и проблемками, своей собственной персоной — даже сейчас, когда она расплела руки, чтобы мимоходом обнять Адриенну.

Каретту, который стоял, скрестив ноги, прислонясь к столу, появление Адриенны несколько вывело из равновесия, но он скрыл это в каскаде радостных возгласов.

Адриенна испытала чисто физическое ощущение стыда, будто по всему телу выступила сыпь. Она направилась к двери.

Елена вернула ее:

— Куда же ты? Бруно сделал с меня набросок для портрета… Можно теперь взглянуть, Бруно? Или хотя бы покажите Адриенне?

— У нас, художников, существует старое правило, никогда не показывать портретов до того, как они закончены, — но извольте! — И, взяв с фатальной усмешкой лист ватмана со стола, Каретта подал его Адриенне.

На листе он слегка набросал углем профиль Елены; рядом и снизу были отдельно зарисованы детали: лоб под бахромой челки, глаз с тонкой паутинкой первых морщинок на виске, линия подбородка и рот — на одном наброске плотно сжатый, на другом — с раздвинутыми, словно жаждущими губами. Эта зарисовка своей откровенностью превосходила все остальные; распахнутый рот, очерченный толстыми, грубыми штрихами, выглядел цинично, почти как порнографическая иллюстрация.