Из тридцати парикмахерских кресел занятыми были не больше половины. Тем не менее дискуссия, разгоревшаяся между клиентами, была не менее жаркой, чем в салоне у Зоненшайна в Варшаве или у Гловацкого в Галиции:
— В двадцать раз больше приезжих, чем в прошлом году, парень! Америка скоро лопнет от галдежа эмигрантов.
— И пусть она лопнет. Это пойдет ей на пользу.
— Что вы имеете против эмигрантов? Вы сами — один из них. Здесь, между прочим, все эмигранты. Кроме индейцев, но им тоже несладко.
— Индейцы и негры — это наша беда. Ни писать, ни читать они не умеют. Налогов они тоже не платят, потому что они неимущие. Черт бы их всех побрал!
— Зато они здоровы, не в пример нам, а мы все сдохнем от чахотки. Грамота никого еще не сделала богатым в Америке.
— Черт бы их всех побрал, сказал я. За гроши выполняют они любую работу, и когда профсоюзы решают бастовать…
— Нам не нужны ни профсоюзы, ни забастовки. Нам нужен порядок и один канал между восточным и западным побережьем. Все!
— И вы верите, что канал спасет нас? Плевать я хотел на этот канал!
— Это значит, плевать вам на Тедди Рузвельта, мистер? Тедди Рузвельт — лучший президент, который когда-либо был у евреев. С пробором или без?
— С пробором, если позволите, и абисл бриллиантина… Но Тедди Рузвельт мне не по карману. Его избирательная кампания обошлась нам в миллион шестьсот тысяч долларов. Таких затрат мы не можем себе позволять. Для евреев он, может быть, и хорош, но что ищет он в Латинской Америке?
— Тедди Рузвельт сказал, что мы имеем святое право — you understand[7] — святое право имеем мы установить там законность и порядок.
— А у меня, мистер, есть святое право отхватить вам ухо моими острыми ножницами.
— А это уже не одно и то же, сэр!
— Это как раз и есть одно и то же. Потому что у меня есть ножницы, а у вас их нет. Это мое святое право, а вы как еврейский эмигрант стыдиться должны, что вытворяли с евреями в Лодзи и в Кишиневе всего несколько лет назад, а теперь вы сами готовы отправиться в Латинскую Америку и вытворять то же самое с индейцами…
В это время открылась дверь, и в зал вошли одиннадцать клиентов, которые своим запущенным видом всполошили всех присутствующих. Заведующий филиалом, который без особого интереса листал бульварную газету, приподнялся со своего стула и спросил скучным голосом:
— Постричь? Побрить?
Предводитель группы парней ответил за всех сразу:
— Благодарим. Ни то ни другое.
— Но ничего третьего здесь вам не предложат, господа. Прощайте.
— Тогда мы хотели бы нечто четвертое…
— Здесь, как вы заметили, парикмахерская. Туалеты находятся в следующем блоке. Прощайте.
— Мы хотели бы поговорить с вашим боссом, мистер. Кажется, его зовут Вайсплатт.
— Могу я попросить вас, господа, очистить помещение?
— Позовите босса и побыстрей! Вы глухой или того хуже?
— Если я кого и позову, так это полицию. Немедленно проваливайте!
— Я спрашиваю, Джим Вайсплатт является хозяином этого предприятия или нет?
— Джим Вайсплатт является хозяином пятидесяти семи парикмахерских салонов и некоторых других предприятий. Выметайтесь-ка отсюда, парни, и чем быстрее, тем лучше для вас.
Он запустил сигнальный колокол, который жутко загудел снаружи, и дюжины зевак сейчас же собрались у входной двери.
— А теперь я вышвырну вас вон!
— Или, напротив, сэр, вы вылетите отсюда, потому что Джим Вайсплатт — наш дядя.
— А Тэдди Рузвельт — моя тетя. Вы имеете меня за идиота?
— Именно так!
При нормальном раскладе вся эта перебранка на подобной ноте неизбежно перешла бы в потасовку. Но тут в зал вломились сразу три блюстителя порядка.
* * *
В сравнении с варшавской цитаделью любая тюрьма мира покажется Луна-парком. А полицейский участок на Третьей авеню — и вовсе увеселительным притончиком. Под нестрогим присмотром двух верзил весь выводок братьев Камински восседал на мягком диванчике и, ухмыляясь, внимательно прислушивался к разговору их дядюшки с полицейским начальником:
— То, что вы просите, мистер Вайсплатт, выполнить невозможно.
— Но это действительно сыновья моей сестры, которая проживает в Варшаве, улица Мостовая, дом три, и замужем за моим зятем Янкелем Камински.
— Эти господа должны покинуть Америку в течение сорока восьми часов. Это мое последнее слово.
— Если это ваше последнее слово, сэр, мои несчастные племянники будут повешены. Побег из ссылки — это особо тяжкое преступление.
— Это меня не касается, мистер, у них нет — э-э-э… пермит фор иммигрейшн… Разрешения на иммиграцию в Соединенные Штаты, а они, тем не менее, здесь. Таким образом, они нарушили закон и будут выдворены из страны. Мы — правовое государство, мистер Вайсплатт.
— Я хотел бы кое-что спросить, господин полицейский начальник, — неожиданно вмешался в разговор Хершеле.
— У кого нет никаких документов, не должен задавать никаких вопросов. И что же вы хотите спросить, молодой человек?
— Как называется та громадная статуя, которая возвышается в Нью-Йоркском порту? Я видел ее впервые и понятия не имею, что она означает.
— Это статуя Свободы, и это знает каждый…
— Кроме вас, господин начальник полиции.
— Без документов нет никакой свободы, в том числе и у нас — you understand?
