В будущем году — в Иерусалиме - [31]

— Мне уйти, пан Камински?

— Сначала дай мне письмо, а потом можешь проваливать.

— Какое письмо? У меня для вас дюжина писем…

— Мне не нужна дюжина, мне одно только нужно, и ты отлично знаешь, что я имею в виду. Но именно это письмо ты не приносишь мне, нарочно, чтобы позлить меня.

— Откуда должно прийти это письмо? — Почтальон злорадно поджал губы.

— Из Сибири, болван. Какого черта ты всегда спрашиваешь о том, что сам знаешь?

— Никак нет, я совсем не знаю этого. Я понятия не имею о том, что у вас есть гешефты в Сибири.

— Скверные гешефты у меня в Сибири. Гадостные. Уходи. И без того письма больше ко мне не являйся.

* * *

Вечером того же дня старик отправился в трактир Хаскля Зонненшайна и стал пить. В зале стоял густой чад, воняло дешевым самогоном и табаком. За столами сидели все те же пьянчуги в черных кепках на головах. И только Янкель Камински был без головного убора. Он был достаточно богат, чтобы не слишком соблюдать всякие там традиции и запреты. Вокруг него сидели завсегдатаи со стаканами спиртного и, как говорится, разводили антимонии. Горбатый Грабюк стоял у стойки и бренчал на своей балалайке. Янкель был мрачен и зол:

— Революция похоронена, потому что она была убыточной. Плохой гешефт, вполне привычный просчет, — о!

— Сдыхает змея, — возразил на это костлявый Пинкус, — а из яйца ее вылупился лебедь — так говорят украинцы…

Янкель велел наполнить стакан и проворчал:

— Этот лебедь тоже околел. Надежда оказалась химерой. Прогресс загнулся.

Грабюк прервал свое бренчание и тяжело вздохнул:

— Немцы изобрели лампочку накаливания, которая десять лет горит и не гаснет.

— Ну?

— Любой может зажечь такую лампу и читать всю ночь.

— И что?

— Человек умнеет, когда читает.

Узкоглазый Шайхет оторвался наконец от своего стакана и произнес:

— Умней — может быть, но более довольный жизнью — вряд ли…

— А кто сказал, что он должен быть ею доволен? — спросил Грабюк. — Он что — хвостом вилять должен, когда ему в морду дают? Напротив, яростней он должен становиться. Защищаться он должен, в противном случае он не человек, а собака.

— Вот вы увидите, из яйца вылупится лебедь, — о!

— А лебедь этот только и сможет, что пернуть, — о-о-о!

Шайхет свирепо покачал головой:

— Счастливого путешествия в Сибирь! Там вы все продолжите вашу болтовню. На свинцовых рудниках Верхоянска места хватит всем вам. Там вы будете читать по ночам и умничать днем. Кстати, что нового слышно про сыновей твоих, Янкель Камински?

— Слышно, что ты лобковая вошь, и если ты дальше будешь задавать свои дурацкие вопросы, я тебя растопчу!

Грабюк почувствовал, что сейчас начнется драка, и попытался смягчить обстановку:

— В жизни, как в карточной игре, говорят гоим: то тебе везет, то — нет. Взять, к примеру, этого Дрейфуса: сначала из него делали шпиона. Его изничтожили, заслали на Чертов остров, осудили как еврейского заговорщика…

— О, у тебя, наверное, появилась уже лампа накаливания…

— …а десятью годами позже, — продолжал Грабюк, не обращая внимания на пущенную в его адрес шпильку, — его освободили. Вернули его во Францию и произвели в майоры.

— И что сказали эти гоим? Извините, сказали они просто, мы ошибались.

— Из яйца вылупится лебедь, но с подрезанными крыльями.

— И все-таки мне хотелось бы знать, Янкель Камински, что слышно о твоих сыновьях? — продолжал нарываться Шайхет.

— Я не знаю, о ком ты брешешь, Мендель Шайхет. У меня пять дочерей, и это все. Прежде чем одну из них ты возьмешь в жены, я отрублю себе обе ноги — о-о-о!

— Я не о дочерях спрашиваю тебя, а о сыновьях твоих. Ты думаешь, мы не знаем, что они на твоей совести, ты, старая скряга?

— Придержи свою варежку, Мендель Шайхет, или ты раскаешься!

— Ты знаешь эту байку про торговца лошадьми из Калиша? Ее знают все. Он продал дьяволу все свое семейство. И что сделал он со своей выручкой?

— В последний раз советую тебе заткнуться!

— Так вот, — не унимался Шайхет, — он пришел в корчму, выложил их на стол и все до последнего гроша пропил.

Это был перебор. Янкель схватил стоявшую на столе бутылку и ударил Менделя по голове. И что? Произошло чудо: бутылка — вдребезги, а Шайхету — хоть бы что. Узкоглазый лишь кисло улыбнулся:

— Именно так, Янкель Камински, мишпуху свою он продал, вырученные деньги пропил. Потом он пришел домой, и его хватил удар.

Все с любопытством посмотрели на Янкеля — чем ответит он не унимающемуся обидчику. И чем он ответил? Он надел пальто и выкрикнул:

— Хаскль, счет!

7

Когда Янкель Камински вышел из трактира, на Западном полушарии — в Нью-Йорке, например, — было три часа пополудни.

Тому, кто сегодня пересекает Лексингтон-авеню или Третью улицу Лоуер Ист Сайд, может показаться, что он находится в родном Житомире или вообще — в каком-нибудь еврейском местечке Восточной Европы: такие же текстильные магазинчики, такие же кошерные ресторанчики, тележечки с горяченькими «кишкес» или «бэйгэлэс», запыленными книжками, засахаренными фруктами и прочими радостями тех давних времен. И точно такие же патриархи в кипах, с длинными бородами, торопливо снуют по тротуарам.

Уличные музыканты наигрывают приторную мелодию, примостившись в укромном уголке одной из улиц. Прямо напротив какой-то фанатик горячо произносит свою подстрекательскую речь. На заднем плане уныло стоят красные кирпичные дома. Один из них приютил в своем чреве мужской салон Джима Вайсплатта.