В будущем году — в Иерусалиме - [3]

Его изводила навязчивая идея копирования реального Мира, всеобъемлющая шизофреническая страсть — выхватить и запечатлеть мгновение жизни, чтобы впоследствии при желании просто сохранить его в исходном виде, либо подретушировать по вкусу или велению обстоятельств, а при необходимости — попросту уничтожить, будто мгновения этого не было вовсе.

Таким образом, братья Розенбах жили и умерли ради фотографии, эдакой непостижимой черной магии, диковинного колдовства посредством могучих средств оптики, химии и живописи. Именно их в тридцатые годы девятнадцатого столетия волшебным образом свел в единый губительный клубок изобретательный сын Кормейльского судебного экзекутора незабвенный Луи Жак Манде Дагер.

Оба брата были черными магами в истинном смысле этих слов, причем дядя Хеннер дерзнул парадно разукрасить сплошь черную компоненту этого дьявольского промысла, придав ей сотни оттенков радужного спектра.

Впрочем, не стану предупреждать события и начну мой рассказ.

* * *

Лео Розенбах, человек, которому предстояло стать моим дедом, приехал в Станислав, чтобы жениться. Ему было уже за сорок, но, будучи целиком поглощенным необходимостью сделать приличную карьеру, он все еще оставался девственником.

Два десятилетия кряду провел он в Мюнхене при дворе Людвига Второго Баварского, состоя при нем придворным фотографом.

Ему были известны — по крайней мере, как стороннему наблюдателю — все захватывающие воображение прелести придворного быта, которые он по долгу службы бесчисленное множество раз восхищенно созерцал сквозь объектив своей камеры. Тем более удивительно, что при этом он все еще странным образом оставался холостяком.

Почему будущий дед мой покинул это кипящее жизнью высшее общество ради поисков счастья в богом забытой провинции — целиком объясняется природной сутью его нрава. Или — точнее сказать — норова. Вопреки чрезмерной застенчивости, в характере его таились задатки эдакого правдоискателя. Со временем они развились в скверную и к тому же опасную привычку бесцеремонно называть вещи своими именами.

Однажды Ее Величество княгиня Фюрстенбергская, дамочка маленько кривобокая от рождения, пожаловалась Государю, что придворный фотограф Лео Розенбах имел наглость выставить ее на своем фотопортрете в непривлекательном виде. Государь велел звать к себе обидчика и без обиняков спросил — что в оправдание свое на жалобу высокородной дамы тот сказать имеет?

Мой дед с низким поклоном ответил, что сделанный им фотопортрет всего лишь реально отображает то, что видит объектив камеры. И если отображение это высокородной даме — опять низкий поклон — не по вкусу пришлось, то претензии ей следует иметь к своим родителям — еще поклон — и уж никак не к нему, фотографу.

С достоинством справедливого монарха выслушав объяснения придворного фотографа, Их Величество не смогли-таки скрыть легкой улыбки, однако карьера Лео Розенбаха при Мюнхенском дворе в этот день была окончательно завершена. Незадачливый правдолюб был вынужден спешно собирать пожитки и убираться вон. Искать прибежище на родине своих предков.

На вокзале провинциального города Станислава совершенно неожиданным образом решилась судьба моего незадачливого деда и, как следствие, моя собственная.

Провидению было угодно, чтобы некий носильщик по имени Симхе Пильник подхватил багаж отставного придворного фотографа, дабы доставить его в отель Бристоль, который находился на Ягилонской улице и согласно громкому имени своему считался самым фешенебельным в городе пристанищем для именитых гостей.

По дороге выяснилось, что Симхе Пильник был не просто носильщиком. Он ловко совмещал эту рутинную работу с творческой деятельностью брачного свата. Проще говоря, был сводником, который, выражаясь сухим языком протокола, злоупотреблял служебным положением по основному месту работы, вербуя клиентов для своей же работы по совместительству.

Стоял промозглый апрельский день, город захлебывался в хлюпающей под ногами снежной жиже. Из обшарпанных фасадов ссутуленных домов на редких прохожих пялились угрюмые окна, в которых, позевывая и ежась от стужи, мельтешили заспанные мещане. Над малолюдной улицей тяжело нависал нестерпимый дух мочи и сивухи, которую поляки называли «Бимбер». Редкие пролетки с дребезжанием проползали мимо. За ними во все стороны разлетались холодные грязевые кляксы. Изрыгая проклятия, прохожие повыше поднимали воротники и торопливо скрывались за темными арками ворот.

Пройдя совсем немного, Лео Розенбах понял, что в этой Тмутаракани ловить ему нечего. Он решительно заявил Симхе Пильнику, чтобы тот разворачивался на сто восемьдесят градусов и тащил багаж обратно на вокзал. Носильщик вначале не понял и на мгновенье замер в неподвижности. Придя наконец в себя, он решительно подошел к приезжему и что-то быстро прошептал ему в самое ухо.

Десятью минутами позже мой будущий дед сделал в гостевой книге отеля Бристоль следующую запись: «Лео Розенбах из Мюнхена, фотограф двора Его Величества Людвига Второго, короля Баварского». Просто и скромно.

Ему были предоставлены самые роскошные апартаменты, предназначенные исключительно для важных особ высшего ранга.