В большом чуждом мире - [42]

Клементе Яку был разумен и хорош собою. В соломенной шляпе с лентой, перекинув пончо через плечо, он шествовал горделиво и мерно; люди говорили: «Со временем быть ему алькальдом». Но ни он, ни время не торопились в этом неторопливом краю. Он лучше всех знал землю. «Эта годна для пшеницы, эта — для маиса», — серьезно определял он, разглядывая горстку земли у себя на ладони, и никогда не ошибался.

Артидоро Отеиса был белый, то есть — судя по фамилии и цвету кожи — происходил от испанцев. Однако отцы и деды его жили в общине и женились на индианках. Кто знает, какой испанец еще в старое время так прочно привил индианке свою кровь! Артидоро любил животных, славился силой и умел сгонять скот. Но над его тонкими губами красовались усы, как у настоящего испанца.

Эти трое тоже были женаты, иначе они бы не стали рехидорами. Были у них и дети; в общинах не всегда учитывают это при выборах, но все-таки отец семейства думает не только о себе и крепче связан с народом.

Когда рехидоры собрались, Хуанача уже перемыла посуду, и родичей алькальда видно не было. В очаге догорали поленья. Росендо усадил гостей на глиняную скамейку, угостил кокой из большого кисета и стал говорить, подбрасывая дрова в гаснущий огонь. Свет играл на желтых лицах, красил багрянцем щеки Отепсы, обрисовывал складки пончо и удлинял до потолка тульи шляп.

Росендо спокойно поведал о том, что говорил он Бисмарку Руису при рехидоре Гойо Ауке (тот подтвердил: «Верно, тайта»), о предсказаниях Наши Суро, о которых уже знали в общине, а в конце сообщил о намеках или, вернее, подозрениях Дикаря, заметив к слову, что звал его в Руми. В завершение длинного рассказа, во время которого сгорело не одно полено, он сказал, что есть у него и свои соображения о каждом из дел, но ему бы хотелось послушать рехидоров. Ведь речь идет не о чем-нибудь, а о судьбе общины.

Рехидоры помолчали с минуту, и Порфприо Медрано уверенно начал:

— Все мы знаем этих начальников. Как говорится, цап — и слопал! Жаль, на чужой беде не научишься… От них, от ученых, всего жди. Я-то их навидался… Дед мой как-то тоже судился, землю ему оттягали, а воду — нет. А что без воды делать? Пришлось и землю за бесценок продать. Отец уже в аренду землю брал, еле перебивался… Если этот ваш Бисмар пьет и с бабой путается, дело плохо. А Наша… что ж… она много чего напророчила… Одно, правда, вышло, другое — нет… Так уж всегда с прорицаниями. Вот Дикаря бы я скорей послушал. Сенобио и впрямь напакостить может… А Волшебник — вряд ли…

Заговорили и другие, вспомнили брата Наши, умнейшего человека, и Росендо заметил, справедливости ради, что и отец их врачевал и колдовал, но толку от пего не было. Бисмарка заменить? А кем же? То-то и оно! Паук — с теми, с врагами, другие и писать-то не умеют. Дикарь знает много, это правда, у него повсюду доносчики. И все ж можно ли ему верить? Не подослал ли и его Аменабар? Такое подозрение всполошило всех. Они беседовали долго, в домах уже было темно, и люди, видя огонек в окнах алькальда, говорили:

— О сборе урожая столько беседовать нечего…

Наконец совет решил назавтра послать Гойо Ауку к Бисмарку за более точными сведениями. Это было дельно. Алькальд со своей стороны пошлет Мардокео, и тот, торгуя циновками, поразведает, как там и что в поместье. А община пока что соберет побыстрее урожай. Порфирио Медрано сообщил, что чича для сборщиков готова.

— Маис убрать можно хоть завтра…

— Послезавтра, — поправил Росендо. — Оповестить не успеем…

Рехидоры разошлись, когда взошла луна. Росендо накрыл очаг старым горшком и лег спать.

Оба поля, маисовое и пшеничное, лежали рядом большой подковой, и ветер весело колыхал созревшие злаки. Спелые колосья впились в склон, словно дротики солнца, а каждый початок походил на самодовольного бородатого гринго[25]. Об этом и песенку сложили:

Там, в лесу, среди деревьев

обитает старец древний,

он с зубами и щетиной,

но не ест и не мужчина.

Видно, старец не простой,

угадайте, кто такой!

Все прекрасно знали, что это — маис, старый друг, и похожий на человека и непохожий. Его растили с таких незапамятных времен, что с ним и вправду подобало обращаться, как с человеком, а если кто в этом и усомнился — все же он растет из земли, — сомнение это не побеждало нежности.

Маргича кончила свою работу и теперь, на свободе, весело и лукаво кокетничала с Аугусто. Она знала, что никто не сравнится с ней, и никак не решалась выбрать одного из своих бесчисленных поклонников.

— Завтра маис убираем, Маргича…

— Да, Аугусто, завтра…

Она вспомнила загадку про маис и спросила, не знает ли он других загадок. В ответ Аугусто спел ей песенку, словно приколол к Маргичиной груди простой и милый сельский цветок:

До чего же хороша

маргаритка в поле,

мне дарит она одна

утешенье в горе.

До чего же хороши

глазки Маргариты,

из-за них живу без сна,

хожу, как побитый.

Но цветет во мне любовь,

как бессмертник вечный,

знай же, сизый голубок,

о тоске сердечной.

«Маргаритой» Маргичу не называли, но она все поняла. Да, Аугусто умел угодить даме… Он пел своей Марте, Маргиче, Маргарите, как истинный трубадур. Маргаритка цвела ему в утешение, а Маргарита лишала его покоя, и все же он хотел, чтобы и она цвела вечно…