В большом чуждом мире - [41]

Васкес кончил свой рассказ, Касьяна с Паулой вышли из дому, и еще подсели Порфирпо Медрано и молодой Калисто Паукар, и другие индейцы останавливались около него. Все слушали, затаив дыхание.

— Стал я разбойничать, — сказал Дикарь, — и встретился мне один из банды, промышлявшей в Гальяйянской пуне. Пошел я с ним, многое поразузнал… Слава богу, сбежал потом, а банда, говорят, погибла нехорошей смертью.

Время шло незаметно, и краски заката расцветили западный край неба. Мимо проезжал верхом, направляясь в пуну, губернатор Сенобио Гарсиа, с тремя людьми, все с карабинами. Гарсиа заметил Дикаря, поздоровался с Росендо, но не остановился — то ли не посмел взять при всех разбойника, то ли просто опешил. Васкес положил руку на револьвер и глядел им вслед, пока они не скрылись далеко за пригорком, а потом снова заговорил, прямо глядя на алькальда:

— Что вы хотите от меня, дон Росендо? Чтобы я вернулся к хозяину? Он уже у себя дома, такой депутат долго не продержится, его не переизбрали, своих выставили. Да как к нему пойти? Теперь все иначе. Тогда я был еще ничего, а сейчас и впрямь дикарь… Если камень вниз покатился, ему все равно разбиться или на лету, пли на самом дне. Так и я все качусь ко дну, к могиле… Что поделаешь!

Росендо Маки озабоченно постукивал о сандалию можжевеловой палкой. Наконец он сказал:

— Я вот что надумал: сам знаешь, мы тебя всегда примем. Брось эту жизнь — попробуй, а? Стал бы на земле работать. Оно конечно, взять тебя непросто, у нас тут судьи есть, дело тонкое. Узнают — обвинят нас, что преступников укрываем.

Дикарь невесело улыбнулся, сверкнув зубами, и посмотрел на Касьяну. У дверей стояла хорошая женщина, хоть и не первой молодости, сильная, добрая, молчаливая и печальная, как пуна. Больше он не сможет к ней приехать. С каждым днем опасность нарастала. Но он ведь сам хотел поговорить с Росендо…

— О судье я и думал с вами побеседовать. Дело нечистое, как друг скажу, нечистое дело… Вы уж не спрашивайте, откуда я знаю, только дон Аменабар снюхался с этим псом Сенобио, который тут проехал, и с Волшебником-гадюкой… Все сговариваются, шушукаются, верьте слову: дело нечисто. Куда он, по-вашему, направился? Зачем ему люди и оружие? Раньше он один ездил. Останется в Умае, это точно… Что ж за дружба такая? Я-то знаю, только не спрашивайте откуда, дон Росендо. Вы говорите, чтоб я работал в поле, а скоро вам самим негде будет работать…

Росендо Маки старался держаться достойно и важно. Доротео поглядывал на друга, как бы говоря: «Он уж все признает!» Касьяна с болью думала об отъезде мужа. Остальные не все понимали, подозревая, что разбойник знает немало страшных тайн.

Стемнело, на галерее зажгли свечу, а люди ничего не могли решить. Доротео спросил друга, останется ли он, как быть с конем? И тот ответил:

— Думал остаться, да карабина не взял, а тут, не приведи господь, явится Сенобио со своими подручными и нападут на меня, когда я сплю. Так что уж поеду…

Дикарь проверил, заряжен ли револьвер, поправил седло и уехал. Вскоре он растворился во мраке.

V. Маис и пшеница

Росендо Маки все раздумывал над словами Васкеса. Не утаил ли он чего и теперь? Слова его не шутка, их надо обдумать раза два, а то и пять. Значит, вечером соберем совет. Четыре головы ему помогут, и он переложит хоть часть своей тяготы на старые плечи рехидоров.

Он жевал пшеничные зерна, жевал маис и думал. Хуанача заговаривала с ним, спрашивала о чем-то резким голосом, он кивал или мотал головой и не отвечал ни слова. Ансельмо не нарушал его молчания, а Хуаначин муж, Себастьян Пома, который и сам был неговорлив, после обеда, по велению алькальда, отправился звонить в колокол. Свечка тем временем набивала брюхо вкусными объедками.

Бом-м! Бом-м! Бом-м! Бом-м! — колокол четко и раздельно ударил ровно четырежды, и звон его, наполнив долину, отдался в холмах и долго замирал во тьме. Люди отозвались: «Совет будет», «Когда урожай собирать, договорятся», «Нет, они готовятся к тяжбе с поместьем», «Да нет», «А я так слышал», «Вон идет Медрано», «А чего он в совете? Он не здешний». И чтобы сомнений не было, колокол снова четыре раза прозвучал в ночи.

К алькальду пришли Порфирио Медрано, потом Гойо Аука, потом Клементе Яку и последним Артидоро Отеиса.

Медрано был тот самый партизан, тот синий, который остался в Руми у одной вдовы. Она умело и заботливо выхаживала его, залечила опасную рану на ноге, и он по доброте сердечной простил ей ее возраст. Вдова была намного старше его и теперь уже умерла. Он взял свое, убедил двадцатилетнюю девушку, что лучше выйти за человека старшего, который умеет позаботиться, женился и прижил с ней нескольких детей. Словом, он пустил в Руми крепкие корни, зазубренная сабля его заржавела, а со старым ружьем он теперь охотился на оленей. Несмотря на испанскую фамилию, он считал себя индейцем, да оно и ясно было по желтому, суровому лицу и любви к земле. И все ж иногда на него что-то находило, и Маки, хорошо его изучивший, понимал, что в нем есть и испанская кровь. Он напоминал Росендо любимого сына, Бенито Кастро.

О Гойо Ауке, которого мы не так давно встречали, говорить особенно нечего. Он был невелик ростом и крепок, как кремень; но если этим кремнем стрелял из пращи Росендо, удар бывал точным. Аука преданно любил алькальда и своим «верно, тайта», которое мы уже слышали, умел вовремя выразить и почтение и понимание. Силен он был не по росту и в поле всегда шел первым, причем громко сопел, чтобы его приметили. В этом и выражалось его честолюбие.