В большом чуждом мире - [43]

Они сели на каменную ограду и смотрели на маис. Маргича очень растрогалась, но не обняла его — вдруг ей показалось, что она любит Деметрио. Аугусто взял ее за руку, она вскрикнула от страха и радости и побежала домой. А он не знал, что и думать, и немного опечалился.

Гойо Аука вернулся совсем затемно. Бисмарк Руис сказал ему, что ответчики растерянны, и доказательство тому — что они не отвечают. Сенобио Гарсиа тут ни при чем, Волшебник — тем более. А в случае чего он их мигом изничтожит, ибо знает кое-что про их старые грехи.

Известия эти пошли по селению, и люди приободрились. К тому же, что ни говори, завтра — сбор урожая!

И сбор начался. Все, от мала до велика, отправились к маисовому полю. Темные лица и пестрые одежды ярко выделялись на бледном золоте зрелых початков. Утро было теплое и светлое, и казалось, что земля радуется, вырастив добрый злак.

Люди обрывали верхушку или срезали деревянным ножом, висевшим у них на запястье, потом раскрывали листья, вцеплялись в сам початок обеими руками, раскачивали и, наконец, вырывали его. Пестрые початки, сверкая на солнце, летели в полосатые мешки. Другие рвали бобы и фасоль, обвивавшиеся вокруг маиса, а третьи собирали чиклайо — большие белые бахчевые плоды, вроде арбуза. Маис относили в деревянные вместилища, называвшиеся «кауро», и укладывали початки рядком, стоймя, чтобы солнце просушило еще влажные зерна. Занятие это зовется «мукура», влажные зерна — «анота». Под напором испанского языка кечуа отступил с севера страны в пампу Кахамарки и Кальехон-де-Уаплас, но на пути его остались древние слова земледельцев, пустившие корни в самое сердце человеческое, и их нежно оберегают. Кауро был на площади, перед домом Росендо. Рядом с ним возвышались три горы: бобов, фасоли и чиклайо. Люди дивились, как быстро растут эти горы, и благословляли щедрость земли.

Урожай собирали все. Росендо, быть может, работал помедленней других, но вместе со всеми, словно он не алькальд, а простой крестьянин. Ансельмо сидел на скамье и играл на арфе. Звуки ее, и смех, и шелест сухих листьев, и треск початков сливались в радостный гимн. Несколько девушек, взяв тыквенные сосуды, отходили в сторону и наливали из больших кувшинов красную, веселящую чичу. Люди пили, и она бежала по жилам, распевая песню все того же перебродившего маиса.

Немного поодаль рехидоров сын по имени Хуан Медрано беседовал с Симоной, которую мы видели некогда в коровнике. Они уже два дня почти не расставались. Подступал жаркий вечер, и пронзительный запах земли смешивался с запахом злаков. Отделившись от сборщиков урожая, Хуан и Симона бегали и смеялись. Он притворялся, что не может ее изловить, но вдруг схватил, и они жадно взглянули друг на друга.

— А вот поцелую…

— А не поцелуешь…

Они шутили и боролись — Симона не сдавалась сразу — и все же упали на землю. Над телами шумели златобородые початки, и чистое небо сверкало, любовно склонившись над землей. Хуан, обнимавший многих девушек и в полях и в ущельях, ощутил тот неведомый призыв, который велит мужчине выбрать навсегда одну из всех.

Спускается вечер; листья маиса и темные лица людей выделяются на фоне темнеющего неба. Тень горы стала длинней, накрыла поле; работу надо кончать. Народ расходится, а на площади остаются полный доверху кауро и три высокие горы.

Арфа не умолкает, кто-то поет, всем весело. Не вникая в это умом, люди знают, что победили землю ради общего блага и победили время ради мира и труда.

Теперь нужно собрать и привести скот — чтобы коровы и овцы попаслись на жнивье, а лошадей использовать на молотьбе. Больше всего мечтает об этом Адриан Сантос, старший сын Амаро. У него четыре брата, мал мала меньше, и родители сказали ему, что он уже взрослый. И впрямь, в свои десять или двенадцать лет он хорошо держится в седле и неплохо бросает лассо. Сбор скота для него — одно удовольствие.

Человек пятьдесят индейцев, самых сильных и ловких, направились к Росендо за распоряжениями. Алькальд и рехидоры делят людей на группы, которые прочешут все вокруг, чтобы нигде не остались ни корова, ни осел, ни лошадь. Адриан расстроен — вдруг его не возьмут? А властный голос алькальда называет имена общинников:

— Кайо Сулья.

— Здесь.

— Хуан Медрано.

— Здесь.

— Амадео Ильяс.

— Здесь.

— Артемио Чауки.

— Здесь.

— Антонио Уилька.

— Здесь.

Назвав десять — пятнадцать человек, Росендо заключает:

— Пойдете на склоны Норпы.

Вот он послал людей в лощину Руми, и на гору Пеапья, и к Червяку, и в долину реки Окрос. Одни пойдут пешком, другие поедут верхами — не все умеют ездить по кручам, да и коней не хватает.

Последняя группа отправится на равнину Норпы. Путь туда нелегкий. По всей видимости, Адриан просил напрасно. Его не назвали. И вдруг Росендо говорит:

— Этот паренек, Адриан Сантос, тоже пойдет с вами.

Так вот, мимоходом, словно «этот не считается» — но в том ли дело!

— Здесь! — откликается Адриан.

Адриан обнял бы старика, но увидел, как резко тот взмахнул рукой, словно отогнал его, — и не сдвинулся с места, приучаясь к индейской невозмутимости.

Он с нетерпением ждет нужного часа, а услышав шум в соседнем загоне, выходит и видит, что вся деревня готовится к делу. Освещенные пламенем очагов, женщины стряпают пищу; мужчины седлают копей, скатывают кожаные лассо и завтракают наспех, сзывают лошадей, выкликают названия мест. Росендо и рехидоры тоже здесь, и Артидоро Отеиса, перекинув лассо через плечо, велит Адриану взять себе коня по кличке «Щеголь». Ночь светла, на небе сияет месяц.