В Бога веруем - [5]

А башмаки-то — “Гриндерс”. У них железо в каблуке.

Мадам — бойкая дамочка, она нас простит, она умеет прощать, извлекая пользу из людей и обстоятельств, и глазки у нее стальные, как у нашего ныне действующего вождя. Что, не нравится? Почему сразу “не нравится”, мы образцово лояльны — и к своим вождям, и к чужим женам, мы отметили цвет и выражение глаз, за это — как и за само обладание глазами определенного цвета — еще не отказываются подать руки. Кто отказался? Ах, этот-то. Этот, что бы ни происходило в мире, всегда извлечет мораль по своему вкусу — вместо того, чтобы извлечь из кармана руку. Или кролика.

Но не будем злыми, это все по должности. У каждого свой карманный Карфаген, и каждый — Катон в чьем-то кармане; просто у одного должность — серенькие глазки, у другого — совесть нации. А самая печальная должность у Карфагена.

о том, что происходило в мире

В мире тем временем происходило, как и обычно, черт знает что. Проехал через отечество бронированный поезд с вождем сопредельной державы, и наш ныне действующий вождь встретился с ним посреди Красной площади, на страх и радость верноподданным. Американцы на учениях скинули бомбу на своих же наблюдателей. Нечаянно? Да, вряд ли нарочно. Крепнут крионический сервис, компьютерная анимация, движение тортометателей и движение “За возрождение четвертования”, феминизм и “Федерация анархистов”. Ах, это которые антиглобалисты, толпа хулиганствующих уличных придурков? Совершенно верно. А что сказали на это глобалисты? Что же они могли сказать: “Спокойствие и мужество, товарищи, поднимем высоко наш флаг”. А что пишут в газетах? В газетах пишут, что маргинальность — это нежелание нормально вкалывать, чтобы кормить семью. И семья крепнет — скоро повсеместно примут закон одного из американских штатов, по которому жена не может подстричься без разрешения мужа. О! знаете, это как-то авторитарно. Почему авторитарно, это как раз демократично: вопрос решается большинством голосов или не решается вовсе. Тем более что сразу (под давлением политкорректности, как ее понимают в 2001-м) примут и поправку, запрещающую мужу не стричься без ведома жены. Правда, один начинающий диктатор, энтузиаст опрятности, не разобрался и в благородном порыве пообещал обрить все подряд на казенный счет. О негодяй! Да нет же, он хотел как лучше, чтобы вшей не было. Там такое вшивое население? Да как вам сказать, смотря в каком смысле. Дух гражданственности у них крепкий — даже местный Гидрометцентр в знак протеста сообщил, что, пока диктатор не подаст в отставку, прогнозов не будет. Это подействовало? Нет, все равно был дождь. И потом, как могут подействовать на вшей прогнозы Гидрометцентра?

А где-то, только подумать, мирно цветут сейчас апельсиновые рощи. Ассирийский узор стрекоз, что-то такое… помните эти стихи? Нет так нет, мы тоже уже не помним. Был когда-то фильм “Успеть вспомнить” — хотя, может, это не название фильма, а общий смысл его содержания — теперь же главное успеть забыть. Великая беготня жизни не нуждается в живописном фоне; мыши так долго прикидывались горами или слонами, что успели ими стать (в каком-то смысле). Это в каком же? Может быть, размер или цвет — все, кроме осанки и поступи. Ленивых королей закономерно сменяют мажоры. А стихи, стрекозы — это развлечение для тех, кто не умеет отличать милость от милостыни.

Это все потому, что у них нет корней. Нет корней? В самом деле, нет корней? Это поразительно. А что же у них есть — тычинки, пестики, есть пестики? У кого, у стихов-то?

о страхе

У него еще оставалось развлечение в виде страха. (Если бы Евгений читал Стендаля, он бы знал, что испытывать страх — занятие не менее интересное, чем испытывать наслаждение.) Он боялся печальным страхом животного, не знающего за собой вины и обреченного — или концлагерного статиста, которого не разбудит на рассвете персональный палач, — или мирного обывателя, чья жизнь никому не нужна, а смерть невыгодна; страхом тех, кого умерщвляют, как травят тараканов: без личной ненависти к какому-то определенному таракану. Без индивидуализации. И что бы ни увидели в последнее мгновение глаза умерщвляемого, в них не застынет отражение лица убийцы (было такое живописное поверье).

Так чего он все-таки боялся, если без философии? Если без философии… ну а как вы думаете? Грабителей, воров, журналистов, бандитов, государства — всех этих вымогателей в черном, цветном и белом. Тихого человечка, который придет и спросит: “откуда”. Неторопливых санитаров. Желтых обложек. Боялся блеска в глазах жены и мечтательного выражения, с которым она разглядывала мелькающие в телевизоре первые лица. Иногда боялся одежды и карманов, иногда — неизвестно чего. Города и мира.

В мире тем временем происходило, как и обычно, черт знает что. Какие-то недремлющие люди сновали, шуршали бумагой, устраивали дипломатические встречи — и другие, не менее энергичные, но, вероятно, не столь удачливые, тоже сновали, гремели оружием, устраивали уличный мордобой и взрывы. Тем и другим под ноги постоянно попадали мирные обыватели, и тогда обывателям делали больно или печально. Для их же, впрочем, блага.