Узют-каны - [185]

Но суть была в том, что Генка не хотел стать добычей. Более того, считал, что их с Марусей жизни, в данный момент, являются не только их собственностью, а имеют первостепенную государственную важность. Только они двое знали правду и могли предупредить о грядущей катастрофе. Поэтому первоочередной задачей стало бегство. Вот только куда? Через мост на тот берег. К санаторию. В город. Не слишком ли большое расстояние? В конце концов, не пора ли кое-кому пошевелиться и помочь? Прислать машину. Даже вертолёт.

Обругав себя за уйму потерянного времени, Молчун вернулся в дом, где на кухонном столе стоял телефонный аппарат.

«Пчёлы летят домой!»

Это было больше, чем мысль – шок, остановивший на секунду сердце и заставивший рефлекторно стиснуть телефонную трубку. Тут же сердце возобновило работу, пожалуй, активней, чем нужно. Помещение кухни развалилось, разворачиваясь, и перестало иметь значение. Генка не успел решить, кому звонить в первую очередь. Теперь же в прострации и ощущением гудящей пустоты в голове набрал номер своей квартиры.

Он не любил говорить по телефону. Просто не любил. Сама идея доверительного общения с бездушным аппаратом казалось ему нелепой. Не так! Наоборот. Шизофренический страх перед техническим чудом как-то оглуплял, он постоянно забывал что-то спросить, недоговаривал и предполагал возможным, что это аппарат коверкает его слова и интонацию, насмехается и своевольничает. В то же время понимал его необходимость. Вызвать врача. Сообщить о том, что заболел и не можешь выйти на работу. Связаться с родственниками в другом городе. Цивилизация требовала от людей ускоренного обмена информацией. Для их же пользы. Как жаль, что он не успел спросить Бориса в продолжение их разговора: а бывает ли душа у механизмов?

Потому что если так, то насколько злыми циниками они должны были бы стать после стольких лет пренебрежительного отношения и использования по пустякам. И наоборот – какую усладу и радость мог бы ощутить тот же телефон, если позвонить с чистыми помыслами и благой целью! В юности Генка не особо задумывался – просто звонил друзьям и спрашивал, не передумали ли они погонять мяч или искупаться; узнавал, что про кого и кому сказали, сам выслушивал сплетни и бестолковые монологи «незнакомок», которых узнавал по голосу. И только в армии начал сомневаться в том, что рации, телефоны и телеграфы передают именно то, что имели в виду абоненты. Потому как приказы были иногда настолько глупы, жестоки, невыполнимы, безосновательны, что другого объяснения им не находилось.

После ранения впридачу к остальным «подаркам» он получил возможность ЧУВСТВОВАТЬ телефон. Он, позвонив с работы, уже знал, что Нина сожгла пирог или накручивается на плойку. Кроме звуков телефон доносил до него ЗАПАХИ. И ещё что-то. Возможно, ту самую механическую душу. Когда ещё не подняли трубку, гудки сообщали, что его ждёт. Обоюдность или раздражённое неприятие.

Поэтому сейчас трель аппарата у него в квартире требовала сжатия зубов и учащённого дыхания. Ещё никогда телефон не подносил столь неприкрытой ненависти и червоточащей пустоты. Звонок домой, даже когда там поселилась Нина, всегда пах кисловатым изюмом в сдобных тёплых булочках. Сейчас он учуял гниющие остатки выпотрошенных внутренностей.

– Алло, кто это? – спросила Нина.

Он ответил сквозь узость прострации.

– Скоро приедешь? – заботливый, взволнованный голос. Тишина. Треск помех. Нет, это огонь хрумкает лагерь.

– Я была не права, Гена. Я серьёзно ошибалась. Я жду тебя. Мы сядем, поговорим, обнимемся… Всё обсудим. Главное – приезжай быстрее. Я так была виновата…

Она ещё что-то тараторила в том же духе, а Молчун не мог отделаться от ощущения полёта в чёрную дыру, где огненные языки лижут пространство. Впервые он УВИДЕЛ по телефону. На том краю грампластинки, во вселенской горящей клоаке водосточной трубы Нина походила на жабообразный кусок гнили в струпьях и волдырях. Но он заставил себя ответить:

– Буду к вечеру. Поздно. Жди.

С полминуты смотрел на аппарат, впихивая в дрожащие губы сигарету. «Ты сходишь с ума! – сказал себе. – Всё нормально. Она хочет обсудить размен квартиры или что они там собирались…» – «Нет. Не так, – диалог внутри грудной клетки, имеющей к разуму весьма опосредованное отношение, напоминал паранойю. – Ты ведь не хочешь вернуться к ней. И тебе абсолютно плевать уже, что она надумала насчёт квартиры. Она не могла говорить в подобном тоне. Это же Нина! Ты не забыл? А вспомни – не таких ли речей ждал от неё всё это время?»

Лёха Егоров снял трубку после первого гудка. И Гена задохнулся сигаретой. Приветливый, добродушный голос был настолько безмятежным и придурковато-счастливым, что он так и не назвался, положив трубку. Голос покойника, записанный на автоответчик. Голос не вязался с изображением посиневшего трупа с залитым кровью лицом и оскаленно-встопорщенной щёточкой усов. Именно таким Гена увидел старого друга.

«Неужели ты ещё хочешь вернуться в город? А кто распинался о всемогуществе червя? О радиоволнах и гипер-суперизлучениях? Город умер. Не будет парадной машины с синей мигалкой, внимательно выслушивающих офицеров в строгих нейтральных костюмах. Президент не пожмёт тебе руку и не наградит ещё одной медалькой. Спасай девушку и выпутывайся сам. Это твоя война. До конца. Один на один», – внутренний голос почему-то показался похожим на певучий голос пасечника. И Генка устал от него и от всех голосов сразу. Ему захотелось есть. Маруся спала, невинная и чистая, как младенец. Пухлые щёчки отчего-то попросили представить, какой она была в детстве. Он не стал будить. Знал, что экскаватор скоро это сделает за него, протаранив домик старика Анчола.