Узют-каны - [184]

Молчун оценил новое предложение. Губы были тугими и тёплыми, терпкими от мёда и чуть кисловатыми от помидор. Девушка-полынь. Девушка-крапива. Но она внезапно прекратила поцелуи и надсадно закашлялась, сплюнула и, утирая выступившие слезинки, сказала:

– Точно прогреться не мешает. Подпростыла. Возьми лестницу. Слазь на чердак… Дядька веники там развесил.

Распаренные веники пахли мокрой пылью. Генка, задыхаясь, немилосердно отхлестал её горячей листвой, почему-то больше уделяя внимания белому полукругу попки, чем коричневой спине. За это возмутившаяся Маруся опрокинула на него ковш с холодной водой. Потом едва не подрались из-за куска мыла, в результате чего ловили его на мокром полу. Молчун победил, но отдал скользкий приз, заметив перекошенный болью, затравленный взгляд.

– Ожоги вспоминают, – сообщила она, осторожно проводя мочалом по красным пятнам.

Он наотрез отказывался от чужого исподнего, но перспектива шагать до дома голым, пусть никто и не видит, была менее заманчивой. Участковый носил одежду на два размера больше, поэтому Генка, проходя по двору, махал руками, словно собирался улететь и орал:

– Я, мать его, Каспер! Дружелюбное приведение!

На что раскрасневшаяся и какая-то упругая на вид девушка-полынь заливалась переливистым смехом.

Затем, в расправленной белоснежной постели он решился проверить упругость на ощупь. Взял её торопливо, словно не успеет, словно жизнь вот-вот закончится. И ещё раз – медленнее, привыкая, будто утверждая право на неё. Где-то уголком плавающего сознания понимал всё же – такое у него первый и последний раз. Подобная обречённость заставляла исступлённо продолжать, вырывая сладчайшие звуки – её стоны. Казалось – не кончится, не иссякнет могущество их соединения. И постель сжалилась над ними, провалив блаженство в глубокий сон так, что не заметили они перехода, уснули, переплелись телами. И долго спали, не слышали как огонь, ломая деревья, ревёт в предвкушении десерта, как чудовищный ковш относится к многолетним стволам, словно к спичкам, расчищая дорогу Хозяину.

Воины заслужили отдых. И незачем было им знать, как скрючилась от страха сторожевая вышка, как мечутся по лесу перепуганные белки и заранее давятся на рогатинах ветвей бурундуки; как галдят потревоженные птицы, и сотнями умирают муравейники под ногами железного колосса. Где-то в городе, куда они думали пойти, голый Вовка Вожорский только что расстрелял манекен, приняв его за врага. Длинный поезд остановился у станции города Таштагол. Печальная женщина встречала своего брата, его жену, детей и старенького задумчивого деда. Бывший зэка, Пётр Смирнов, набивал утробу и рюкзак через четыре дома от них. У племенной фермы грызлись из-за сучки два кобелька, вислоухий Шарик рылся в мусоре, нашёл куриную кость и незаметно закопал. На некоем аэродроме готовили к взлету мощный военный самолёт, двенадцать техников проверяли крепление боезапаса, а пилоты часто моргали, пытаясь скрыть удивление, получив сверхсекретный приказ.

Что им, измученным, до этого? Сладкая дрёма восстанавливала потраченные в сражениях силы. Даже сны щадили, проплывая мимо. Лишь несколько мгновений Генка видел во сне пчёл. Они тоже спали, плотно прижимаясь друг к другу, образуя жёлтое полосатое кольцо. И время медленно утекало, прорываясь сквозь тягучие дебри покоя.

Без десяти шесть вечера Маруся проснулась от грохота падающих брёвен. Генка вяло чистил картошку, не дожидаясь, когда она соблаговолит открыть тёмные глазки и приняться за женские обязанности – приготовление пищи. Он не спал уже полчаса. Но они многое перевернули в его судьбе и расставили реалии по местам. Прежде всего, он вышел на крыльцо и с мрачным удовлетворением воочию смог наблюдать конец старого лагеря. Апатия полуденного сна заставила застыть изваянием в исподней рубахе, в кальсонах, с сигаретой, неприятно пощипывающей нёбо. Прохладный ветер остался незамеченным. Молчун смотрел, как падает в огонь сторожевая вышка, как полыхают сгнившие бараки. Издали казалось, что котёнок балуется разбросанными детскими кубиками, царапая, покусывая и катая по полу.

Затем он отвлекся на башню экскаватора, маячившую над тайгой. Окружённая недобрым гвалтом воронья – жёлтая макушка машины напоминала голову пловца, покачивающуюся на волнах. Уныло прикинул, что разрушения оставленные в тайге вертолётом – ничто по сравнению с его преемником. Вертолёт успешно справлялся с сухостоем и молодняком, а придавленные им кусты ивняка вскоре вновь поднялись. Помесь же танка с девятиэтажкой, чуть ли не тридцатиметровое чудовище созданное руками человека, оставляло за собой широкую просеку, не щадя вековой кедрач. Интересно, получится ли старый фокус? Органический монстр, слепленный из живых существ, стал новой пищей своего сводного брата. Железо и огонь. Попытаться встать между ними подобно Мюнхгаузену? Лев подавится крокодилом? Или выплюнет?

И второй вопрос: не поумнело ли ПБО? Генка тут же поймал себя на мысли, что данная аббревиатура ему опротивела. Не дать ли, наконец, имя врагу? Не надо вилять. Как бы ОНО ни выглядело – имя ему ЧЕРВЬ. Червь – властитель миров. Так вот, нужны ли ещё червю их с Марусей тела? Он, достигнувший совершенной формы разрушителя, вполне уже мог обойтись без них. Или могущество подразумевает великие амбиции, не считающие зазорным опуститься до банальной мести? И вообще – действуют ли ещё кровные узы? Семь килограммов родили огонь, такая же масса – экскаватор. Вдруг им давно наплевать друг на друга? Не желая слияния так и будут брести по берегам реки (кстати: надо спросить у Маруси её название что ли?), сея разрушение, объединившись в непобедимом величии?