Узют-каны - [182]

И только когда он увидел дом, смерть показалась наиболее желанным мероприятием. Никогда не подводившее старого зэка нутро запричитало: «Не ходи туда. Ещё не то. Не посёлок!» Но он так хотел пить. Чего бояться? Люди? Ствол на что? Почему-то вспомнился Газон. Тупой огромный сукин сын. Кажется, его ничто не могло прошибить. И как-то не верилось до сих пор, что тот патлатый сопляк сумел подстрелить его, как кабана на охоте. Газон был в могиле. Но потом, кажется, ожил? Или нет? Усталый мозг сжигал воспоминания. Даже встревожившая его лиса напоминала кошмарный сон из детства. Крупная дрожь, поселившаяся в теле недавно, вызывала обильный пот. Раскалённая глотка требовала влаги. Но даже в теряющей свои очертания реальности Пётр сообразил – дом нежилой.

Но потом в провалах окна на втором этаже запрыгал огонёк, словно кто-то спускался вниз со свечой в руке. Каким-то знакомым затхлым холодом повеяло от гладких колонн и серебристых ступеней. Далекий сон – дальше, чем детство – узнал сросшиеся рябину и ель. Пахан каркнул сухим горлом и сплюнул тугую жёлтую мокроту. Грудь больно отозвалась на натугу и прогнала иллюзию узнавания. Свеча не мельтешила в разбитых оконных проёмах, ёлка и рябина – просто деревья, и мозоли на руках не от лопаты. Он толкал что-то. Камень. Скалу. Мужественный Портос не выбрался из подобной передряги. Но Пахан никогда не читал о нём, только смотрел фильм, где все остались живы. Поэтому не имел повода для самолюбования. Через несколько шагов дом приблизился, заполоняя горизонт, ограничивая пути отступления. И себя стало намного жальче, потому что из кустов выбежала белая овчарка и, не касаясь травы, понеслась прямо к нему.

Потом он не вспомнит как вопя бежал к крыльцу, как обернулся вовремя, и зверюга не вцепилась ему в задницу, а прыгнула на грудь. Удивлённо будет ощупывать на затылке шишку, припоминая, что Генка не предупредил о гранатах, но никак не связывая её появление с белой собакой и ступенькой крыльца заброшенного дома. Он вообще смутно и мельком вспомнит дом. Потому что станет не до него. Но до самого конца будет знать, что там, в лесу, есть нечто непонятное, откуда он хотел убраться и благополучно смылся-таки. Но возвращаться туда тянуло не больше, чем на зону. Если бы Пахан ещё раз в жизни увидел сон, он был бы о голосах. Голоса после боли в затылке. Первый снял с груди тяжёлые лапы. Он мог бы добавить – тяжёлые вонючие лапы. Но собака не пахла псиной, она вообще ничем не пахла.

– Назад. Барс! Ко мне! – голос напоминал мужской, но приглушённый, словно придавили полотенцем.

– Всё нормально?

Пётр не ответил, потому что спрашивали не его. После удара перед глазами обрисовалась чернота с крутящимися бордовыми точками. Он не мог видеть, да и не хотел. Прохлада коснулась его. Холоднее могилы вода полилась из черноты, увлажняя пылающие лицо. Пётр пил, лежа на спине. Мгла отступала. На её место пришла серая пелена. Небо выгнулось, приблизившись, и отстранённо Пётр подумал, что вода попала ему в глаза.

– Что ты делаешь? – опять спросили.

– Ему надо воды, – ещё глуше отозвался женский голос. – Мне кажется, я его узнаю, – после молчания.

– А я не помню. Никого.

– Ты научишься, – пообещала девушка. – Кстати, как собаки? Ты отвязал их?

– Да! Забавно тянули ко мне носы.

– Они чуяли. Но не видели.

– Я так и понял. Потом Барс увёл их к племенной ферме. Зачем мы это делали?

– Пусть живут.

– Голод им не грозил. Ты не договариваешь чего-то?

– Я сама не знаю. Но чувствую – мы теперь долго будем одни. Очень долго.

Пётр решил, что уже может двигаться. Ему не мешали. Он неуверенно поднялся, всё ещё не ориентируясь. Пелена щипала глаза, но через неё постепенно просеивались очертания деревьев. Пётр пошёл к ним, затем, ощутив себя в полной мере, побежал. Мир возвращался с прежней ясностью. Напоследок женский голос ударил в спину:

– Берегись, атаман. Друга отца я должна предостеречь. Берегись одноглазого. Он – твоя смерть!

Пахан обернулся. У крыльца полувидимой дымкой рассвета сидели две фигуры. Парень увлечёно чесал живот выгнувшейся на траве собаки. Девушка пристально смотрела Петру вслед. Он вспомнил её огромные чёрные глаза.

– Берегись! – кричали они.

«Туман. Это всё туман», – подумал зэка. Но фигуры существовали сами по себе. Они поднялись и вошли в дом, не пользуясь дверью. Девушка заходила последней, обернулась ещё раз, встретилась взглядом. Пахан отвернулся и побежал дальше, тут же её забывая. Поэтому его слова показались шелестом ветра в ушах, сказанные непонятно кому:

– Дура. Он умер. Газон умер. Дура. Много ты понимаешь…

56

И вот всё о том же молю:

Упрячь, спаси душу мою,

Которая если и движется,

То к гибели вечной,

А не к вечному бытию…

Н. Багдасарян

Взошло солнце. Они недоумевали долготерпению тумана, который не хотел рассеиваться, пока не увидели реку. С насыпи отлично просматривался противоположный берег – останки сталинского лагеря, он показался Молчуну почти родным. Так встречают старого знакомого и не знают, как начать разговор, потому что много чего произошло, а встреченный как бы остался прежним, на том же месте биографии. Хотя в судьбе старого лагеря ожидались значительные перемены. И туман оказался не таким безобидным.