Узник гатчинского сфинкса - [26]

И потом, и потом, и потом… возможно, я не столь расширительно толкую слово «политика»?..

— Да, господин Коцебу, в политике, как и в любви, важны оттенки.

— Но мои намерения были чисты!.. Разве я погрешил против совести, когда вступился за Циммермана? Это же ангел во плоти, а какую карикатуру состряпал на него негодяй Бардт? Видит бог, что само провидение избрало меня… в наперсники…

Ах, Август, ах, Федор Карпыч, скромняга-парень. Даже теперь, можно сказать, в дружеской беседе, на краю земли, хитришь и изворачиваешься. А уж чего было проще покаяться, рассказать все, что было, как на духу? Покаяться и облегчить душу свою, и без того уже порядком замусоренную всякими литературными и политическими ошметками.

— В наперсники? — уточнил губернатор.

— Тут, видите ли, как на это посмотреть… — нехотя, почти вынужденно, ответил наш узник.

А что там смотреть? Как ни смотри, а если провидение и впрямь избрало вас в свои наперсники, то уж никак не в качестве… безобидного пастушонка, а скорее всего этаким Георгием с копьем и мечом, повергающим противника своего на ристалищах развалин храма господня.

А было так. В Пирмонте. Однажды поздним вечером наш герой застал у деревянного неглубокого колодца, куда три раза в день ходил на водопой разный приезжий люд, довольно солидного господина в шляпе и с тросточкой, и был тот крайне смущен и даже расстроен. По неосмотрительности господин сей утопил свой стакан. С утратой стакана он еще мог смириться, но как допустить нарушение режима? Ведь он не выпил свою вечернюю порцию? Это допустить было никак нельзя. И что же делает наш герой? Самое простое и великодушное: он вынимает из кожаного футляра свой стакан и подает его незнакомцу. Кстати, такой поступок здесь также из ряда вон: свой стакан да в чужие руки! Немыслимо!

Господин, принимая стакан, поднял шляпу, представился:

— Циммерман.

Коцебу аж подпрыгнул от неожиданности.

— Доктор Циммерман?

— К вашим услугам.

С того и началось. Они встречались едва ли не каждый день. И не только у источника, подле коего постоянно толклось самое разношерстное подагрическое племя износившихся и усохших в праздности аристократов с их лорнетами, кружевными зонтиками, породистыми болонками, с румяными баварскими служанками, таскавшими за своими господами корзинки со снедью и теплыми пледами, с бледными, нервическими дочерьми на выданье, украдкой высматривающими слетевшихся сюда со всего Вальдекского княжества «макарони». Они предпочитали уединенные прогулки по дороге на Крейцбург или Эшвеге. Было и так, что Коцебу приходил в небольшой домик из серого песчаника, под красной черепичной крышей, стоявший на деревенской окраине, подле кукурузного поля. Циммерман снимал здесь половину нижнего этажа, то есть длинную и высокую комнату с окнами в сад и такую же длинную террасу, опоясывавшую дом с юга. Пока дочка хозяина, этакая пухленькая и свеженькая кюхельхен, накрывала на тяжелом дубовом столе веранды легкий ужин, Коцебу успевал просмотреть берлинские и франкфуртские газеты, получаемые доктором.

Потом эта самая кюхельхен входила к доктору, делала клоксен, приглашая важного постояльца к трапезе.

Не спеша, откладывая закапанные восковыми свечами и за долгое столетие захватанные толстыми неопрятными пальцами разных богословов фолианты старонемецких летописей, вставал и с важностью юного герцога шествовал на веранду.

— Мой юный друг, что  н о в о г о  в мире? — обычно вопрошал в таких случаях Циммерман.

— Уншельман, тот, что в моей пиесе «Ненависть к людям», играет старого генерала, ныне подвизается в роли маркиза Позы. Пишут, что тут он механичен и без души…

Старик Рамлер по-прежнему витийствует…

— Он с латинянами на ты… Иногда и не раз уразумеешь, где он, а где Гораций…

— В «Берлинском ежемесячнике» опять драка: доктор Бистер на господина Гарве аркан накинул…

— Пустое, — с раздражением заметил Циммерман.

— Пишут, что к королю нашему сестрица пожаловала.

— Верно, младшенькая, Фредерика? — спросил Циммерман.

— Да, жена Вильгельма, штатгальтера Нидерландского.

— Ребенком я лечил ее: у нее горло размягченное, простужается…

После ужина, когда они вышли в сад, Коцебу решил воспользоваться наиболее благоприятным расположением духа своего патрона, спросил:

— Вашу книгу о беседах с Фридрихом Великим я перечитывал множество раз. И что меня особливо в ней поразило… как, доктор, вы, конечно, прежде всего, оцениваете его психическую сущность, но как писатель — рисуете психологический портрет. Легко ли было вам общаться с таким пациентом?

— Дорогой Август, монархи — те же люди. И не они виноваты, что любой их глупости мы придаем значение, о которой они и не помышляли! Фридрих бывал разным, но со мною не хитрил, ибо понимал, что я вижу все его уловки… Есть неписаное правило: коль берешься изобразить человека, так изображай, а не оскорбляй его своей беспомощностью!

— А слышали ли вы отзыв императрицы Екатерины о записках Фридриха? Она якобы высказалась в том смысле, что ради красного словца Фридрих готов приукрасить все, что угодно?

— Помилуйте, Август! Ее величество сама о том мне писала. Кстати, последнее от нее письмо я получил три дня назад…