Узник гатчинского сфинкса - [28]

— Très bien, monsieur Bahrdt, très bien![11]

В тот же день Коцебу отправил Циммерману письмо, в котором сказал, что дело это он так не оставит и что он решился…

«Я выверну всех наших знаменитых философов наизнанку, затем совсем раздену и пущу их маршировать по Липовой улице[12] на потеху обывателя!»

Работоспособность Коцебу была феноменальной. Ей удивлялись, восхищались, но привыкнуть к ней, объяснить ее никому не удалось. Памфлет свой он состряпал в излюбленной им форме драмы. Боже, чего там только нет! Если бы только смех и сарказм. Увы! Вот уж где проявил себя изощренный, острый ум его создателя. Граница между печатным и… непечатным текстом была столь тонка и эфемерна, намеки и прямые выпады столь эмоционально ярки и литературно разработаны, а естественные слабости человеческой натуры так изощренно взвинчены и умело подрумянены, что вполне понятен тот невероятнейший шум, который разразился по всей Германии после того, как из типографии Лейпцига отдельной книгой вышла эта драма. Тираж ее разошелся в несколько дней — случай небывалый. Причем за книгой этой гонялись не только люди из пишущей братии. Если бы! Ее жаждали торговки залежалым товаром и разносчики зелени, солдаты его величества короля и содержатели почт и трактиров. Ее покупали, перекупали и обменивали с рук на данцигскую водку и французские кружева. В то время такого понятия, как бестселлер еще не существовало. Хотя, как мы понимаем теперь, книгу эту по всем показателям можно было бы отнести именно к этому разряду. Чего стоит один заголовок: «Doktor Bahrdt mit der eisernen Stirn, oder die deutsche Union gegen Zimmermann»[13].

Да-с! Это, конечно, весьма учтиво: с железным лбом! Но пикантность этому опусу придавал не столько железный лоб, а то, что Коцебу выпустил его не под своей фамилией и даже не под псевдонимом, что было бы так естественно и объяснимо. Парадокс, но наш герой сделал невероятнейший, трудно объяснимый и потому вроде бы совсем нелогичный литературный кульбит: он подписал книгу фамилией вполне благополучного писателя, барона Книгге. Да, да, того самого чопорного барона, с длинным носом и деревянной походкой, который при всяком удобном случае поносил королевского лейб-медика Циммермана самыми последними словами! Теперь же выходило, что он, Книгге, поносит своих единомышленников в угоду своему противнику. Эвон как!

Рассказывают, что когда барон прочел памфлет, он зашелся в истерическом хохоте. Прибежавший домашний доктор, не мешкая, отвратил ему вену и выпустил прочь всю дурную кровь, после чего умолкнувшего барона уложили с грелками в постелю, в которой несчастный и провалялся весь спектакль «натуральной» драмы.

А спектакль и впрямь разворачивался по всем канонам классической комедии. Газеты Германии свои первые колонки, где обычно сообщались последние новости о событиях революционной Франции, теперь отдали репортерам скандальной хроники. Всех мучил один и тот же вопрос: кто же тот таинственный автор памфлета, что спрятался за барона Книгге?

С утра, еще не успев выпить свою чашку кофия, обыватель хватал газеты, искал и муссировал новые подробности. По вечерам в трактирах за кружкой белого пива некий Ганс заключал пари с неким Фрицем на предмет предполагаемого автора. Сказывают, что подобные пари заключались не только среди добропорядочных бюргеров и экзальтированных студентов Йены, Берлина или Геттингена. Еще более о том говорили и спорили в благопристойных гостиных аристократов, на придворных балах и в театральных ложах, где и ставки были несоизмеримы.

Своего пика они достигли, когда некий чиновник полиции города Ганновера подал в местный суд формальную жалобу на автора памфлета за нанесенные ему оскорбления и требовал официального расследования. Вскоре газеты опубликовали необычное объявление ганноверского суда: тот, кому удастся открыть автора памфлета, получит награду в несколько сот талеров!

Петля затягивалась. Коцебу не на шутку струхнул, ибо хорошо понимал, что разоблачение неминуемо, оно лишь вопрос времени. Пытаясь опередить и этим как-то нейтрализовать надвигавшуюся катастрофу, наш герой лихорадочно искал выход, и ничего лучшего не придумал, как сделать публичное полупризнание! Он писал, что да, некоторым образом как бы даже и принимал участие в составлении памфлета, но совершенно не причастен к изображению выведенных в пиесе карикатурных персонажей, в том числе и ганноверского полицейского чиновника. А принял он-де на себя сей крест бескорыстно, лишь из одной дружбы к Циммерману. Дальнейшие разоблачения, писал Коцебу, я обещаю сделать лишь тогда, когда будут по всей строгости наказаны памфлетисты, годами преследовавшие доктора Циммермана!

Боже, что тут началось, что началось!

Робкие попытки оправдаться, недомолвки, а тем паче поставленное им циничное условие, на которое он-де сможет снизойти, если накажут Бардта и присных с ним, вконец разоблачили его, как единственного автора памфлета и гнусного мракобеса, издевающегося над свежими побегами нарождающегося немецкого духа!

Однако формального доказательства у противной стороны не было. Но оно будет, будет! В этом никто не сомневался, и более всего не сомневался сам подданный российской короны, председатель Ревельского магистрата Август Фридрих Фердинанд фон Коцебу.