Узник гатчинского сфинкса - [29]

Как-то в конце августа, вечерком, когда он возвращался от матушки и переходил мост Ильмы, на середине его заметил двух оборванцев. Тревожный взгляд Коцебу сразу разглядел короткие жилеты с рукавами «карманьоль» и длинные штаны «матло». Не хватало разве фригийского колпака с кокардой.

По мере того, как Коцебу к ним приближался, один из них, тот, что был помоложе и выше, с рыжей бородой и густыми волосами до плеч, отвернулся к перилам, второй же остался стоять, как стоял, не спуская с него насмешливого, если не сказать дерзкого, взгляда. Под курткой за широким поясом, наполовину скрытом белой рубахой, виднелись кривые ножны желтой кожи, какие обычно носят тюрингские крестьяне.

Коцебу шел осторожными, будто нащупывающими шажками, как ходят босыми ногами по огненным угольям костра огнепоклонники, загоняя внутрь себя молитву и отрешаясь от мира. Но боковым зрением все замечал и был настороже. Он даже углядел, что тот, который отвернулся и чья правая рука лежала на деревянном брусе перил, был не в деревянных сабо, а в кожаных сандалиях.

Так и шел он тихо и напряженно, пока не перешел мост и не вышел на каменную мостовую перед герцогским дворцом, в нижних этажах которого уже зажглись огни. Только теперь он решил оглянуться. Мост был пуст. С противоположного конца, с Йенской дороги, на него рысью въезжала крытая почтовая карета.

Эпизод этот хоть и был мимоходен, но почему-то запал, и неприятный холодок подсознательно тревожил и не отпускал его весь вечер.

Перед сном, отправив слугу, Коцебу раскрыл томик лирических стихов Маттиаса. Нельзя сказать, чтобы Клаудиус Маттиас поражал неожиданной рифмой или завораживал ритмикой. Нет. Но его лирика, настоенная на густом отваре народных сказов и легенд, живила ум и лелеяла душу, внося в нее мир и успокоение.

Было около полуночи, когда Коцебу совсем было собрался нырнуть под одеяло, как вдруг ему почудилось какое-то шуршание. Он отложил книгу, осмотрелся. Тишина. Воск был хорош, свеча горела ровно, без нагара и копоти. Коцебу прошел к тумбочке, и в этот момент он почти явственно услышал, как скрипнула ставня. Он поднял подсвечник. Из окна, расплющив нос на стекле, на него молча смотрело… лицо. Коцебу вскрикнул и почти машинально накрыл пламя свечи ладонью. Ожога он не почувствовал. В темноте четко обозначился синеватый прямоугольник окна, черные тени лип, засвеченные осколком угасающей луны. Больше Коцебу там ничего не увидел. Какое-то время он еще стоял, прислушивался и чего-то ждал. Но потом понял, что ждать нечего, и тогда нащупал на низком столике подле кровати колокольчик и позвонил. Ему казалось, что он звонил долго-долго. Наконец, в приоткрытую дверь высунулась заспанная физиогномия.

— Сударь, — сухо сказал ему Коцебу, — извольте запереть ставни.

— Ставни? — удивился слуга. — Но я же запирал их на болты?

Коцебу лежал на спине с открытыми глазами и мысленно, в который раз, подробнейше перебирал все перипетии нонешнего вечера. Например, он теперь точно установил, что, когда увидел за стеклом лицо, то не закричал, нет! Он хотел крикнуть, но что-то застопорило его, как будто перехватило горло, дыхание. Так бывает иногда в кошмарном сне: крикнуть хочешь, а голоса нет. Тут и проснешься в поту и с бешеным стуком сердца. И потом, что значит лицо? Глаза? Да, глаза! Они-то и вперились, неподвижные и бесстрастные. Но ведь была и борода. Густая, аккуратно подстриженная. А с боков? Да, что было с боков? Да, да, по бокам этого кирпичного, верно загорелого, лица спадали темно-русые, плохо расчесанные волосы, доходящие, верно, до плеч.

Вот так лежал он и думал, и расчленял общий абрис увиденного лица на его составляющие. И когда деталь за деталью он окончательно и бесспорно восстановил физиогномию человека, заглянувшего в его окно с глухого пустыря, он вдруг сделал немаловажное, удивившее его, открытие: так ведь в окно-то глядел никто иной, как тот самый «крестьянин» с моста, что был повыше и который отвернулся к перилам, когда Коцебу едва ли не подошел к нему совсем вплотную.

«Эвон как дело-то повернулось! Ой, ой, ой!..» — молоточками колотилось у него в мозгу. Так и проворочался на своей постели всю ночь, самые разные мысли лезли в голову. Под утро вроде бы задремал. Но тут в дверь стал кто-то ломиться. Карманные часы показывали девять. Сквозь щели ставень пробивались яркие полоски солнечного света.

— Господин Коцебу, вам письмо, — заходя в комнату, сказал слуга.

— Письмо? Разве в такую рань пришла почта?

— Я обнаружил его под входной дверью.

На оборвыше вкривь и вкось тупым карандашом было нацарапано, что драматурга Коцебу нонича ввечеру будут ждать в трактире, что подле церкви Гердеркирхе, и что в интересах драматурга прийти туда не мешкая. Подписи не было.

После обеда Коцебу получил два письма, пришедших почтой. Одно от своего лейпцигского издателя фон Швицце, который нижайше уведомлял, что из конторы его издательства исчезла известная ему рукопись и что он, Швицце, понимая значение сего обстоятельства, спешит предупредить его на предмет принятия необходимых мер защиты от могущего быть посягательства на честь и достоинство его старинного клиента, и проч. и проч.