Узник Двенадцати провинций - [56]

Через полчаса я увидел справа узкий канал под сводом деревьев. Там было темнее, чем на реке, мрак кромешный, как в погребе, зато лед что надо, крепкий и надежный. Я направился по нему, уподобившись старому Бразу, вслепую. Холод пробирал до костей, я разделил с Даером последние капли можжевеловой, но так и не смог согреться. Как ни жаль было, пришлось открыть книгу Кожаного Носа и, вырвав страницы, подложить их в несколько слоев под одежду. Когда на смену этой ужасной ночи пришло утро, последние силы покинули меня. Я дотащился до ближайшей фермы, не заботясь о том, какой прием меня ждет.

Одеревеневшими пальцами я постучал в дверь. Она приоткрылась, показалось старушечье лицо и сразу вслед за ним, пониже, собачья морда. Обе принюхивались ко мне, но пес оскалил клыки, а у старухи был только один зуб. Я успокоил зверюгу, просто положив ладонь ей на голову, как учил меня старый Браз, и тихонько толкнул дверь. Пес поскулил, покружил на месте и улегся под стол. В очаге дымился котелок. Старуха помогла мне сесть на скамью и снять шубейку, высвободив подложенные под нее слои бумаги. Картинки, слипшиеся от мороза и пота, теперь отваливались и падали к моим ногам, как будто я сам рассыпался на десятки фрагментов. Старуха ошеломленно смотрела на все это собрание костей, сухожилий и вен, разлетевшееся веером вокруг меня. Она поводила рукой, то ли крестясь, то ли отгоняя дурной глаз. Я слишком устал и был не в силах объясняться. Молча собрал листки, чтобы высушить их.

Ей нечем было меня угостить, кроме похлебки из травы, но я заверил ее, что это пир для моего пустого желудка. Даер, по своему обыкновению, привередничал, соизволил выпить три глотка, и то с большой неохотой, а последний и вовсе выплюнул. Утолив голод, я долго сидел у очага, завороженный призрачным танцем язычков пламени под котелком. От усталости щипало в носу, и я уснул, убаюканный тихим пришепетыванием и потрескиванием этого умиротворяющего тепла. В полусне я услышал, как хлопнула дверь. Позже повеяло холодным сквозняком, и я догадался, что старуха вернулась. Проснувшись, я первым делом собрал листки – они высохли, а некоторые почернели.

Старуха не умела читать, и я убедил ее, что все эти рисунки скрывают тайный код, что сам я гонец, что все это дело государственной важности и, разумеется, должно остаться между нами.

Я спросил ее, далеко ли до моря. По каналам и напрямик через поля путь был слишком долгий. Если же по реке, то придется ждать, когда она окончательно схватится льдом, потому что судам в ее течении не пройти, а на коньках по льду у берегов еще опасно. На лице ее явственно отразилось сомнение, когда я сказал, что пришел из Антвалса. На ее взгляд, было невозможно покрыть такое расстояние на коньках в столь короткий срок, тем более затемно. Она мне больше не верила. Да и слишком молодым я ей показался при дневном свете, чтобы сопровождать тайные послания. И слишком бедным, чтобы мне доверили манускрипт, стоивший, наверно, больше ее дома. И почему со мной эта слепая птица? Так и ждешь, что она вот-вот заговорит. Уж не колдун ли я?

Я поблагодарил хозяйку за гостеприимство, поспешно собрал страницы книги, сунул их в котомку и ушел, провожаемый ее неодобрительным взглядом и ворчанием пса. Небо было низкое, грязно-серое. Я не вернулся к реке, по ней все равно было далеко не уйти, и продолжил движение по каналу, лесистый свод над которым напоминал мне низины родной Бретани. Это было ошибкой. Чуть подальше показалась деревня. Прямо передо мной высился обросший сосульками шлюз. У дверей стояли два таможенника. Они как будто ждали меня и закричали, требуя подойти. Я развернулся и бросился в противоположную сторону. Услышал выстрел, свист у самого уха. Крак! Полетели щепки. Пуля из мушкета вонзилась в ствол в двух метрах от меня. Еще не смолкло эхо, как грянул второй выстрел, такой же раскатистый, как первый. Он был потише, но дыхание у меня перехватило, и я упал ничком на лед.

Лежа щекой на ледяной корке, я пытался прийти в себя. Даер скакал вокруг, клевал мне нос и уши. Он был прав, я и сам знал, что спать нельзя, если я не хочу замерзнуть насмерть и лишиться половины лица, но я не мог шевельнуться, тело будто налилось свинцом, а малая толика воздуха, которую я вдыхал, как ножом резала бронхи. По спине текло что-то горячее. Скрежетнули, приближаясь, коньки таможенников. Они подхватили меня под руки и куда-то понесли.

С меня сняли все до исподнего и надели длинную рубаху. Я лежал на откидной койке в голой комнате, где ничего не было, кроме большого стола и фаянсовой печки. Меня лихорадило, я весь трясся под шерстяным одеялом, спина была туго перебинтована, а на лопатке топорщился валик корпии.

Вошел бургомистр, чтобы лично допросить меня. Это был славный малый, неспособный принимать решения и озадаченный при виде растерзанной книги, листы которой были разложены на столе. Он не понимал, вор я, или ученый, или то и другое, но предпочел не рисковать и подержать меня под замком несколько дней, пока не удастся выяснить больше. Врача ко мне не приглашали, только его придурковатая служанка меняла мне корпию и приносила поесть. Она входила, хихикая, ставила еду на стол, снимала с меня бинты, едва не сдирая кожу со спины, накладывала новую повязку и, так же хихикая, уходила. Это было единственным моим развлечением за день. Боли в спине не давали мне продыха. Я не мог ни уснуть, ни подняться, ни найти позу, в которой их можно было бы терпеть.