Узник Двенадцати провинций - [54]

И в эту минуту, всего лишь наложив руки, я ощутил то, что старый Браз, сравнивая свою силу с приливами и морскими течениями, называл волной. Медленно потянув на себя этот зыбкий вал тепла, я извлек недуг наружу и прогнал его с треском и шелестом разрываемого шелка.

В следующие дни маленький доктор поистине творил чудеса. И я, привыкший, что он всегда не в духе, впервые увидел его веселым. Малыши передавали его из рук в руки. А на вечерних посиделках он вдруг обнаружил талант, какого я в нем и не подозревал. Когда мы жались друг к другу, греясь у огня, он прохаживался вразвалочку в круге света бок о бок со своей непомерно вытянутой языками пламени тенью и давал представление на манер уличных комедиантов, с блеском изображая целую галерею персонажей: таможенников и лавочниц, банкиров и рыбаков, попрошаек и девиц на выданье. Любимым номером публики был статс-секретарь Просперо Деметриус Ван Хорн в его исполнении, важно семенящий, взирая свысока на простых смертных, раздувшийся от собственной грошовой значимости. А ведь Даер только на слух мог представить себе персонажа и воспроизвести его жесты. Он покорил всех, включая и меня. Быть может, это лиса, вонзив в него зубы, привила ему столь неожиданный вкус к паясничанью. Очень скоро пибил стал любимцем Вшивой крепости.

Ночами я лежал и слушал издаваемые спящими звуки: храп, кашель, невнятные слова, сдавленные крики кошмарных снов. Казалось, вся эта машинерия работала на полных оборотах лишь для того, чтобы вдохнуть жизнь в развешенные шкурки-призраки. Не раз в дремоте, предшествующей сну, мне думалось, что души всех этих потеряшек, возможно, надевают, в свою очередь, крошечные звериные одежки. Я представлял себе, как они выходят, крадучись, из крепости, ловкие маленькие охотники, бродят всю ночь по спящему городу и возвращаются до рассвета, отработав свои заслуженные клички: Одноглазый, Коготь, Рваное Ухо…

Мои же изыскания для планов побега кончались за чертой Антвалса, у начала болот, там, где смешивались вода с землей и нельзя было ни идти, ни плыть. Моя территория выросла, но я по-прежнему был пленником. В городе летучая таможня обыскивала корабли, проверяла каждого пассажира, свирепствовала в порту и на рынках, а за таможней, не надо забывать и об этом, с меня не спускал недреманного ока и не разжимал железной руки Йорн.

Но может быть, все это были лишь отговорки. Может быть, я привык к этой странной жизни. Или не хотел оставить черноволосую девушку, которая предпочла мне этого остолопа Арно, ибо сама мысль уйти от нее была мне невыносима. Незнакомая прежде боль, не дававшая покоя ни днем ни ночью, приковала меня к этому краю, и я бежал лишь в книги Абрахама Стерниса, чья доброта напоминала мне старого Браза. Время шло, я лишь раздвигал понемногу границы сети, все такой же крепкой; незаметно пролетела осень, и наступила зима.

Зима выдалась особенно холодной, и сразу лег снег. У Абрахама Стерниса, несмотря на печку, приходилось кутаться в два одеяла, чтобы вынести эту стужу, а переворачивая страницы, греть руку у огня. Бронхи старика пыхтели, как кузнечные мехи, вторя скрипу пера.

Мороз высушил болота, трескались обледеневшие ветки, и падали на лету замерзшие птицы. Город, кокетливо белый в редких лучах зимнего солнца, дымил всеми трубами. По скованным льдом каналам гуляли люди; вместо лодок, сновавших от одного берега к другому, появились сани, запряженные лошадьми с шипастыми подковами.

Торговля тряпичников процветала, в бедных кварталах их шубы из разрозненных и плохо сшитых шкурок шли нарасхват. Мальчишки отправлялись на рынок на деревянных коньках, и это было дивное зрелище, когда они мчались во весь дух, каждый с узлом на плече, вытянув свободную руку для равновесия, громкими криками зазывая покупателей на свой грошовый товар.

Я тоже раздобыл себе пару таких коньков, они были просты донельзя. Лезвие из твердого дерева, загнутое спереди, крепилось к подошве. Все это привязывалось шнурками к башмаку – и смело лети, куда вздумается, по замерзшему каналу. По крайней мере, я так полагал, но лед оказался куда тверже, чем мне представлялось, а мой лоб ближе к нему, чем ожидалось. Падал я часто, лед предательски уходил у меня из-под ног раз за разом. Спящая вода коварна: если не утопит вас в своей обманчивой дреме, то оглоушит ледяным равнодушием.

Поднявшись в очередной раз на разъезжающихся ногах, я услышал смешки легко промчавшихся мимо Саскии и Арно и, наверно, именно в этот момент растерял остатки пиетета перед черноволосой девушкой.

После многих попыток, весь в синяках и шишках, я наконец освоил шаг конькобежца. С улыбкой, надо признать, кривоватой, и дрожащими коленками, но полный решимости добиться успеха, потому что и город, и все болота вокруг можно было обойти таким образом, без нужды добывать лодку или платить перевозчику. Вся схваченная, скованная этой ледяной дланью территория открывалась до горизонта, а мороз все крепчал.

И вот одной холодной и звездной ночью я вышел из своего жилища, надев шубейку, сшитую наполовину из кошки, наполовину из крысы, и привязав к ногам пару коньков; в котомке у меня лежали тяжелая книга, нож, фунт копченого сала и каравай ржаного хлеба, в правом кармане – слепая птица со скверным характером, а в левом – загадочная карта, на которой была обозначена древняя земля под названием Бретань. Мне понадобилась пара часов, чтобы добраться до окраин города, а потом до окружавших его болот, превратившихся в бескрайние поля, сверкающие инеем.