Узник Двенадцати провинций - [38]

Сидя верхом на клиенте, крепко упираясь ногами с обеих сторон, Вырви-Глаз смыкал щипцы на больном зубе, в то время как бедолага бился под его напором. Не обращая внимания на взбрыки своей лошадки, он начинал тащить изо всех сил. Пациент вращал обезумевшими глазами. И внезапно, упершись свободной рукой ему в грудь, зубодер глубоко вдыхал и – крак! – ловко выкручивал коренной зуб с победным криком.

Публика аплодировала. Вырви-Глаз скромно кланялся. Махал шляпой. Приглашал пациента присоединиться к нему. Но тот, с окровавленным ртом и на грани обморока, тяжело вставал, расплачивался со своим палачом и торопился унести ноги.

Искусник печалился: после стольких криков, брани, мольбы и содроганий стула столь поспешное бегство не могло его не разочаровать. Партнер, по его мнению, проваливал уход со сцены. Ему хотелось больше блеска. Больше уважения к профессии. Чтобы пациент упал в его объятия, умоляя вырвать ему еще один зуб, из любви к искусству и для симметрии. Но нет, все эти бездари уходили, не пожав ему руку. Вздох, тяжкое бремя одиночества… Он поднимал бутылку и основательно прикладывался к своему гадючьему пойлу.

А я? Мне доставались последствия представления. Во-первых, не редкостью были вывихи и повреждения челюсти. Случалось также, что неосторожный зритель попадал под раздачу, получив ногой в колено или локтем в подбородок, – тогда для меня тоже находилась работа. Но это было дело обычное.

Порой же мне по-настоящему везло, когда любопытные под напором друг друга падали вповалку вокруг стула, вспыхивала паника, а то и драки, неизменно заканчивающиеся потянутыми мышцами, вывихнутыми конечностями и помятыми ребрами, – тут было с чего прокормиться доброму десятку костоправов.

Вырви-Глаз считал, что мои прибыли с его талантов заслуживают вознаграждения. Я отстегивал ему процент с каждого пострадавшего. Отказаться мне и в голову не приходило. Но, поскольку справлялся я неплохо и результаты были налицо, многие стали приходить ко мне сами. Молва медленно, но верно составила серьезную конкуренцию речам зазывалы.

Мало-помалу я обошел по количеству клиентуры Вырви-Глаза, и теперь уже каждый день буржуа с большого канала пробирались между бочками с сельдью и корзинами с угрями, чтобы обратиться к моей скромной практике. Те, кто не желал раздеваться перед чернью, посылали вместо себя слуг. Они назначали мне прийти затемно, оберегая репутацию своих хозяев, не решавшихся средь бела дня даже назвать вслух свои болезни. Так город открыл передо мной двери, и я, знахаришка, бывал теперь по ту сторону высоких фасадов, кочуя из спальни в спальню и накладывая руки на недужные тела.

Я открывал для себя богатство: хрустальные окна, резную мебель, серебряную посуду, портреты на стенах, мягкие ковры. В конце пути меня ждала спальня. Я никогда не знал, кого в ней найду – мужчину или женщину, ребенка или старика…

Йорн оказался прав. За шаткими ли дверьми, за бархатными ли портьерами – все болеют одинаково, что в сукне, что в шелку. Рушатся границы, разделяющие бедных и богатых, тела раскрывают свои тайны, и следом обнажаются души. У меня голова шла кругом от всех этих затаенных мук.

Он всё предусмотрел, мой хозяин из летучей таможни: Вырви-Глаз был приманкой, речистой и вертлявой мухой, я – крючком, незаметным и надежным, а вдали, притаившись в тени своего непредсказуемого замысла, за синеватыми клубами из глиняной трубки терпеливо ждал он, мессир Йорн.

Да, я делал всё, как он велел. Я забыл о гордости, поставил крест на попытках бунта, отринул угрызения совести. Я приходил в «Черный тюльпан», «Выдох кита» или другую таверну с дурной славой, где он любил назначать мне встречи, и выкладывал ему всё. Ничего сверх обычного. Слова о битвах на одре больного, о недуге и лечении, обо всём, из чего состоят наши долгие беды и жалкие радости, повисали в дыму его черного табака. И я видел, как он размышляет, рассеянно перебирая ниточки, ведущие к двум-трем пляшущим марионеткам, которые вложил в его руки я.

Затем, выхватывая там и сям те или иные мелочи, он начинал замазывать черным нарисованную мной картину. Высмеивал наивность честного человека и превозносил ловкость пройдохи, не веря, впрочем, ни тем ни другим, убежденный, что всех перехитрит. Я не мог понять, сколько ни ломал голову, как мои скудные сведения приводили его к таким выводам. А он требовал всё больше и больше. О маленьких тайнах и больших подлостях, низостях и язвах, недержаниях и скрытых изъянах. Он пускал меня по следу супружеских измен, гнусного кровосмешения и преступлений в лоне семьи. Я изнемогал: люди в моих глазах не могли быть такими, какими хотел их видеть он.

Я чувствовал себя все более грязным. Омерзительным – вот, пожалуй, точное слово. А он потешался над моей наивностью и хохотал, когда у меня вытягивалось лицо. И я смеялся вместе с ним. И напивался вместе с ним. И хотел жить как он, расти, жиреть, пить и поносить все на свете, но я не мог и уходил домой несчастный, замаранный, понурив голову от стыда и держась за стены.

В минуты передышки я открывал книгу по анатомии, чтобы освежить в памяти разъяснения Кожаного Носа тех времен, когда он был моим проводником по тайной территории человеческого тела. Чему бишь он меня учил? Наблюдение, «даблюдедие, додогой бой…». Как это было прекрасно, как ясно он объяснял, как терпеливо давал свои уроки. Если верить тому, что говорят, у нас есть тело и душа. Моя душа была далеко, затерянная в туманах Бретани. А мое тело проводило время в ее поисках. Обдирая кожу о шероховатые края этого мира и вынуждая меня жить с обнаженными нервами.