Узник Двенадцати провинций - [37]

– А если я откажусь?

– Видишь эту бумажку? Она дает мне право отослать тебя в литейный цех Железных садов. Сегодня, завтра. Когда угодно. Она имеет силу с той минуты, как я дам ей ход. У доменной печи и здоровому человеку нелегко дышать. Ты не протянешь там и двух месяцев. Это будет… поучительно. Но я думаю, проще мне обратиться к услугам Йера. Оно тише, да и надежнее. И больнее, скажу я тебе. У него тоже есть дар. Он умеет играть на человеческом теле так же хорошо, как ты, но в другом регистре. Постой, постой… я шучу. Ничего этого не понадобится. Мы договоримся, не сомневаюсь. Мы ведь с тобой всегда друг друга понимали. С самого начала.

– Как долго?

– Этого никто не может предугадать. Я охотник. Я не знаю, что ищу, но точно знаю одно: есть уйма резонов, заставляющих людей вокруг жить так, как они живут. Мне понадобилось немало времени, чтобы это понять. И теперь мне интересно разобраться в этом окаянном механизме, что ими движет. Золото – слишком просто, слишком незамысловато. Почести – почти смешно и скучно, потому что предсказуемо. Взаимная тяга мужчин и женщин – на это нельзя полагаться, прихотливая штука и мешает сохранять холодную голову. Страх – да, это мощный двигатель. И загадочный: кто-то дрожит перед лужицей темной воды, но встречает стоя штормовую волну. Однако всего этого недостаточно. Есть что-то еще. Что – не знаю. С тобой я это найду. Эх, если бы ты только захотел мне довериться, мы бы с тобой горы свернули…

– Как долго, Йорн?

– Откуда я знаю? На охоте со временем не считаются. Вот что ты должен усвоить, Гвен: мир только один. Единственный. Ты не вернешься на корабль, на котором приплыл. Я не вернусь на сторожевой пост на побережье. Время течет здесь и сейчас, и, скажу тебе начистоту, твоя жизнь – в моих руках. Когда ты это поймешь, жить станет легче. Ты молод, лови момент. Не медли. Дерзай. Шевелись, живи. Пей, пой, задирай девкам юбки. Кончай копаться в себе, делать вид, будто прошел сквозь стены. Это ж тоска смертная. Взгляни на Даера! Эта пичуга в десять раз живее тебя! Он не побоялся ослепнуть. Да, он воняет, неказист собой, зол и капризен. Он не лукавит. Показывает себя таким, каков он есть. Вот ты на него в обиде за те зерна, что он принял из моих рук. Ты, с твоей моралью! Он-то, по крайней мере, не боится выпить и захмелеть! Ну ничего. Тобой ведь тоже что-то движет. Только ты этого боишься. Бери с него пример, вылезай из кармана. Иди на свет. Покажи себя… Кстати, можешь выбросить остальную одежду, я заказал тебе новую.

– Не надо было тратиться, мне и в моей хорошо.

– Эта чистая. И выглядит получше.

– Я же сказал, она мне не нужна.

– Вот как? Отлично. Но ты ее все равно наденешь. Кто хочет лечить, должен иметь вид.

– Это всё?

– Это всё.

– Без контракта?

– Без контракта. Но только попробуй снова меня подвести. Ты не свободен, пока я сам тебя не отпущу. Посмотрим, когда ты со мной расквитаешься. А пока мы с тобой повязаны, хочешь ты этого или нет. Одной веревочкой, Гвен. Ну же, сделай мне одолжение. Открой пошире свое сердце, черт побери! Забудь прошлое. Вперед!

– Йорн, у меня есть вопрос. Последний. Ты будешь смеяться, но я должен его задать.

Он попыхтел трубкой, глубоко затянулся, полузакрыв глаза, чтобы полнее насладиться моментом, как я понял. Любил он это – точку невозврата, минуту, меняющую жизнь. Он как никто умел заставить человека почувствовать себя неуютно в своей шкуре и легкими касаниями подточить его внутренний мир, лишить рассудка, сломать волю. С него сталось бы задушить вас, осыпая бранью самым ласковым голосом.

– Ну?

Я глубоко вдохнул и наклонил голову, не в силах посмотреть ему в лицо.

– Ты дьявол?

Его широкая физиономия фавна расплылась в улыбке, и он захохотал. Другого ответа я не дождался.

Крючок и наживка

Йорн поселил меня на верхнем этаже старого дома на берегу обводного канала. Под моим окном проплывали лодки с цветами и травами, возвращаясь с цветочного рынка.

Следуя его «советам», я теперь делил палатку с зубодером, чуть подальше, на набережной рыбного рынка. Роли были четко распределены: один разжимал челюсти, другой вправлял их, вывихнутые.

Я, одетый во все черное, молчаливый и скупой на жесты, поджидал клиентов. Мой коллега, напротив, похвалялся, щеголяя забрызганным кровью фартуком, как славным знаменем своей профессии, и зазывал толпу, размахивая шляпой с перьями. Обладая луженой глоткой, он запросто мог перекричать и чаек, и торговок, а его ложь разила наповал уверенно, как нож мясника. Он в буквальном смысле заговаривал зубы, и даже самый здоровый человек, если имел несчастье купиться на его треп, вдруг обнаруживал у себя зубную боль или скоротечную цингу и шел за шляпой, как осел за морковкой, к пыточному месту.

Все звали его Вырви-Глаз за то, что он потчевал своих пациентов крепчайшей, способной прожечь и чертову кожу водкой из бутылки, в которой мокли три острых перчика из Нового Света и свернувшаяся рогатая гадюка, должно быть, пролежавшая в этих мутных водах много лет. Вырви-Глаз толкал клиента на стул и силой засовывал ему горлышко в рот. После первого глотка половина выпитого выплескивалась из носа и глаз у бедняги, отчаянно махавшего руками, чтобы прекратить мучение, но зубодер насильно вливал ему вторую порцию, после которой тот засыпал или вовсе отключался. Покончив с прелюдией, он широким жестом снимал шляпу, засучив рукава, хватал несчастного за нос, откидывал его голову назад и вставлял между зубами металлическую скобу, раздвинув ее концы до предела. Только после этого он брался за щипцы. Это было как поднятие занавеса. Собравшаяся толпа смыкалась вокруг палача и жертвы.