Узник - [3]

Около восьми вечера, на серебристом рено, которое являлось точной копией машины, на которой ранее приехала сама Элизабет, появился её муж. Еще через десять минут два незнакомца внесли в дом закрытый гроб и, расположив его на четырех, заранее подготовленных деревянных табуретках, ретировались, получив за свои услуги незначительную плату. Не дожидаясь от меня вопросов, Элизабет пояснила решение хоронить свою мать в закрытом гробу тем, что злосчастный удар пришелся на лицо умершей. Я не стала оспаривать решение женщины и расположилась на старом кресле-качалке, покрытом мягким пледом из овечьей шерсти.

Всё, что я знала о жизни тётки до меня — это то, что она единожды была замужем и что она овдовела около двадцати лет назад. Несколько раз за всю жизнь она говорила о том, что вышла замуж не по любви и, впоследствии, мужа так и не полюбила, но я не знала о том, что у нее есть дочь. По крайней мере, я не могла вспомнить, чтобы она когда-то о ней упоминала. О существовании дочери мне сообщил старик-доктор уже после её кончины, порекомендовав поискать номер телефона её дочки в личных записях умершей.

Погода портилась. От солнечного дня в воздухе не осталось ни единого комочка тепла. Ветер за окном поспешно гнал огромные тучи, нависающие над кронами деревьев, гнущимися от его силы. Он словно не позволял уставшей небесной вате зацепиться за тонкие ветви сгибающихся деревьев и лопнуть, скидывая с себя тяжкую ношу небесных слёз. В беспомощности тучи торопливо проплывали вдаль с томной надеждой освободиться от своего бремени где-то на севере.

Из-за испортившейся погоды потемнело быстрее обычного, отчего уже около половины десятого мной начала овладевать дрема. В комнате горела всего одна тусклая лампа, стоящая на журнальном столике рядом с молчаливой пожилой парой, сидящей у гроба. Тусклое освещение пособляло дремоте одолевать моё уставшее за день сознание, помогая ей всё сильнее сковывать меня своей тонкой паутиной.

С тех пор, как молчаливые гости появились в доме, тишина стала еще более плотной. Когда человек находится наедине с собой, тишина не кажется навязчивой, но когда молчание не нарушается сразу с трёх сторон, каждый лишний шорох начинает казаться значительным. Сосредоточившись на завывании ветра за окном и тихом, мерном тиканье часов, расположенных в противоположном конце комнаты, мои веки начали склоняться под тяжестью сумерек. Засыпая, мне казалось странным, что я слышу своё гулкое, медленное дыхание и совсем не могу расслышать дыхания соседей по комнате, в компании которых мне предстояло провести грядущую ночь.

Во время первых, слабых минут дремы, которые с легкостью мог разрушить любой шорох, я думала о том, как голубоглазая Элизабет, среднего телосложения, невысокого роста, с выкрашенными в блондинку волосами, отличается от своей матери. Покойная была минимум на голову выше своей дочери, она обладала русыми волосами, усыпанными сединой, и карими глазами. Такое кардинальное внешние отличие между матерью и дочерью я оправдывала возможной схожестью дочери с отцом, которого я не знала и даже на фотографии его ни разу не видела, так что сравнивать мне было не с чем. Супруг Элизабет был еще более замкнут, нежели его жена. При нашей встрече он ограничился кивком головы в мою сторону, что я растолковала как знак приветствия, который я ему сразу же вернула. Долговязый, худощавый, с черными волосами, которые начала беспощадно пронизывать яркая седина, он казался отстраненным, но, в то же время, сосредоточенным на чём-то своём, далёком от этой комнаты и стоящего перед ним гроба.

Судя по машинам, которые стояли сейчас возле моего дома, духам, которыми благоухала Элизабет, и утонченному стилю в одежде, который невозможно было не заметить даже самому заезженному невежде, эта пара была далеко не из бедных. Возможно, они даже среднему классу не принадлежали, однако их руки не были украшены золотыми часами, колец с бриллиантами на их пальцах тоже не красовалось, так что окончательного вывода по поводу их социального статуса сделать для себя я так и не смогла.

Пару раз, за прошедшие несколько часов, пожилая чета перешептывалась между собой, но из моего кресла было невозможно разобрать их слов и, к тому же, они быстро умолкали, не предоставляя мне ни единого шанса уловить хотя бы одно вылетевшее из их уст слово.

Так как спать в комнате умершей мне не хотелось, а диван, на котором я обычно проводила свои ночи, сейчас принадлежал онемевшим гостям, я всю ночь провела в своём кресле. Мой сон был слаб и мне казалось, будто я в любую секунду могу встрепенуться от малейшего шороха, однако в доме повисла гробовая тишина, и я так ни разу за всю ночь не раскрыла своих глаз.

IV

Я проснулась в половину седьмого с незначительной болью в пояснице. За окном, возле безмолвной дороги, уже разлились тёплые лучи утреннего солнца, и казалось, будто ничто в природе не помнило о вчерашнем ненастном вечере.

Так как окна гостиной выходили на запад, эта комната всегда казалась слишком затемненной, поэтому я не сразу поняла, что наступило утро. Встав со своего покачивающегося кресла, я отправилась на кухню, в которую, в отличие от гостиной, по утрам всегда проникали лучи утреннего солнышка, за что я могла благодарить окно, смотрящее на восток. Однако, не смотря на то, что каждое солнечное утро кухню озаряли тонкие, золотистые лучи, она всё равно никогда не наполнялась под завязку благовонным солнечным светом, из-за леса, преграждающего ему путь. Могущественные тополя, впившиеся своими мощными корнями в земную кору, красовались в пятнадцати шагах от дома и, своими грозными силуэтами, закрывали половину положенного кухне света. Я любила сидеть под этими тополями, особенно в период их цветения, когда в воздухе повисали сотни пушинок разных размеров и форм. Серовато-белые в тени и прозрачно-желтые на солнце, они запутывались в волнах моих густых каштановых волос, ненавязчиво прилипали к одежде, оставались между страниц моих любимых книг, чтобы я случайно находила их дождливыми осенними вечерами или холодными зимними рассветами. Я любила эти тополя, их величественность и лёгкий пух…