Я шла по ветхой, потрескавшейся брусчатке, оставляя за собой пылевую дымку, вызывающе поднимавшуюся из-под моих потертых ботинок. Сегодня в центре города было пустынно. Это было неудивительно, как и то, что именно сегодня мне не повезло наткнуться на ликтора[1]. Ликторы никогда не отличались дружелюбием и всякий раз на фоне Церемонии Отсеивания делали свой оскал предельно широким. О чем я только думала, выходя в центр именно сегодня? Я даже не успела дойти до пекарни, когда это ничтожество возникло передо мной. Скрепя зубами, мне пришлось распрощаться сразу с пятью голубями, покоящимися в вещевом мешке за моей спиной. Я через силу разошлась с этим ликтором на тихой ноте только ради того, чтобы моя история о том, что я случайно подбила птиц у старой мельницы, не вызвала подозрений. Дефицитные голуби уже давно перевелись в нашем Канто́не[2], и даже на древней мельнице не осталось ни единого — все пали жертвами голодающих прачек, живущих в бараках, расположенных напротив последнего пристанища птиц.
Если дать характеристику Канто́ну-А одним словом, этим словом будет «голод». Стекольный завод, обеспечивающий наш Кантон, хотя и является единственным на весь Дилениум[3], с каждым годом песчаные карьеры к югу от Кантона становятся всё мельче, что предзнаменует постепенный и неизбежный упадок «А». Подобное уже случалось с нашими соседями. Когда Кантон-I разорился, исчерпав все запасы бурого угля, его население осталось без шанса заработать на кусок хлеба. Позже людей заставили работать на скотоводнях, но прежде чем скотоводни были организованы, население пухло от голода, вымирая словно мухи. После пятилетнего кризиса, немногочисленные люди, чудом выжившие в «I», буквально вгрызлись в возможность круглосуточно батрачить на фермах, утопающих в навозе и перегное. Да, за последующие пару лет «I» стал одним из самых богатых Кантонов Дилениума, так как Кар-Хар[4] всегда испытывал нужду в свежем мясе и молочных продуктах, однако какую цену пришлось заплатить «I», чтобы выжить. В течение того пятилетнего голода, каждый третий, или даже каждый второй, в «I» умер от голода. Оборачиваясь на их трагическую историю, нам приходится опасаться грядущих лет для Кантона-А.
Нужно было прислушаться к Эльфрику и пересидеть этот день в четырех стенах, как и большинство здравомыслящих людей, заботящихся о целостности своих костей, — не пришлось бы расставаться с жирными голубями. Спустя пять минут после встречи с ликтором, я попрощалась с милой для своих ботинок брусчаткой и перешла на подобие дороги, в бурлящей грязи которой, каждую дождливую осень, тонули полудохлые крысы. Сейчас, в первый день засушливого июля, о промокших ногах можно было не беспокоиться, однако нахлынувшие воспоминания об осени заставляли меня непроизвольно морщить нос. Прошедшая ночь была достаточно прохладной, и в шесть утра мне было приятно кутаться в старую толстовку с давно сломанной молнией. На этом всё приятное на сегодняшний день заканчивалось.
Дома я оказалась в начале седьмого, о чем свидетельствовали дряхлые настенные часы в виде совы, висящие у входа. Не знаю как для остальных Кантонов, но для «А» часы — это непозволительная роскошь. Пусть даже барахлящая, наново склеенная и ужасно страшная, но роскошь. Эльфрик обменял целого сома на них и первое время я бурчала о невыгодной сделке, однако когда спустя несколько дней часы начали кряхтеть, показывая время, я решила заткнуться, всё еще не понимая зачем нам часы, ведь ими сыт не будешь, в отличие от хорошенько прожаренного сома.
Пройдя мимо Эльфрика, растянувшегося на дряхлом диване, я зашла за свою ширму и рухнула на подобие постели, походящей больше на лежанку для приблудившегося пса. Дом, в котором я жила с дядей, скорее был и не домом вовсе, так как представлял собой всего лишь небольшую комнату на тридцать квадратных метров. Это если не учитывать санузел, в котором находился единственный источник воды в нашем доме, пусть только холодной и временами ржавой. Помимо воды здесь еще располагался разбитый унитаз, возле которого было установлено ведро с водой, для возможности смывать за собой «результаты жизнедеятельности». Для того чтобы помыться, приходилось греть воду в котле, подвешенном в камине, и наполнять теплой водой железную ванну, установленную возле унитаза.
Естественно у нас, как и у девяносто пяти процентов населения Кантона-А, не было плиты, поэтому нам приходилось топить камин, чтобы приготовить себе толковый обед. А так как летом и без камина было слишком жарко, зачастую в эту пору года мы придерживались сыроедения. Я была не против подобного расклада, да и никто в Кантоне-А не был против подобного расклада, ведь главное, чтобы в принципе было что есть, а сырым или вареным — это вопрос второстепенный, которым не могут себе позволить задаваться люди, живущие в вечном голоде.
Наша комнатка была условно разделена на три части: часть у входа, в которой стоял огромный платяной шкаф, занимающий полкомнаты, дряхлый диван, журнальный стол и табурет, на котором доживал свои последние дни кряхтящий телевизор, — это зона сна Эльфрика; часть за широкой ширмой, расположенной в паре шагов от дивана, за которой на полу был разложен старый плед с подобием одеяла и подушки, — это зона моего сна; часть, в которой стоял ветхий буфет, — это зона кухни. Окно, расположенное за ширмой над моей головой, упиралось в каменную стену высотой в двадцать метров, так что единственным источником света в нашей хижине являлось окно, вырезанное перед диваном Эльфрика. Когда с сумерками становилось слишком темно, мы пользовались керосиновой лампой — Эльфрик знал, у кого можно обменять пару уток на пару литров чистого керосина.
