Узник №8 - [6]

    Он вдруг порывисто схватил дочь надзирателя за руку (но девушка и в этот раз не испугалась — видимо, она уже хорошо знала безобидный характер узника) и торопливо, сбивчиво заговорил:

    — Как забавно, вы не находите? Своими вопросами вы отвели женщине — женщине вообще, а не конкретно вот этой женщине — как бы три ипостаси, только три: жена, сестра, любовница. Ну, по понятным причинам вы не предположили ещё мать, бабушку, тётю, дочь и других возможных родственниц, не подходящих к фотографии по возрасту. Забавно, правда? И как интересно! Женщина — это всегда родственница, родственница мужчины, она является кем-то, но этим кем-то она всегда является только по отношению к мужчине, только рядом с ним, только по отношению к нему, не сама по себе, потому что сама по себе она, очевидно, ничего не значит — она ничто, ноль, пустота… Подождите, подождите… Какие бездны философской мысли можно вынести из этого небольшого тезиса, что там фон Лидовиц!

    Девушка в продолжение этого воспалённого монолога пыталась вырвать у него свою руку — сначала потихоньку и невзначай, потом всё более требовательно. Наконец она не выдержала и с силой вырвала запястье из пальцев узника.

    — Будь вы прокляты, что ж вы так вцепились-то! — раздражённо и почти зло воскликнула она. — У меня же синяк будет.

    — Простите, простите бога ради, — испуганно отстранился от неё он. — Только не говорите папеньке, умоляю вас.

    — Боитесь? — уже беззлобно, но с превосходством усмехнулась она.

    — Ваш папенька очень строг с заключёнными.

    — Да, он суровый мужчина. Особенно с нарушителями закона. Но вообще он очень добрый.

    — Добрый?.. Ну, возможно, пожалуй. Во всяком случае, лицо у него действительно очень доброе. А вы, наверное, очень любите его и…

    — Люблю? — не дослушала она. — Да я его ненавижу!

    — Ах, вот оно как! — осёкся узник, бледнея от неожиданного признания собеседницы. — Впрочем, я признаться, тоже, — добавил он, бледнея ещё больше — теперь уже от ужаса.

    — А вы-то за что? — удивилась девушка.

    Он двинулся ответить, но тут же замотал головой, запрещая себе говорить. Преодолев наконец желание высказаться, затолкав слова обратно в горло, он произнёс порывисто, на выдохе:

    — Бога ради, умоляю, скажите, идёт ли на улице дождь?

    Дочь надзирателя, кажется, растерялась от такой неожиданной перемены.

    — Дождь? — произнесла она. — Дождь… Я не знаю. Может быть, идёт. А может быть, и нет. Я не знаю.

    — Не знаете? — растерянно выдохнул узник.

    — Не знаю. Я не выхожу из тюрьмы. Никто не выходит из этой тюрьмы.

    — Никто? Совсем никто?

    — Никто.

    — Ни… никогда?

    — Никогда.

    Он обессиленно рухнул на диван, закрывая лицо руками, простонал:

    — О боже, боже! Какая му́ка! Мука. Мука… Му-ка… Мука — муха… Муха… — И, снова схватив девушку за руку: — Мне нужна муха!

    — Я же приносила вам муху, — возразила она, отнимая руку.

    — Да, но… она… она умерла. Внезапно умерла. Наверное, она болела. Да, по её полёту последнее время было видно, что эта муха тяжело больна. И у неё были такие грустные глаза… Безвольные крылья… Крылья, утратившие волю к полёту, стремление к выси, порыв… Мне нужна новая муха, слышите?

    — Вот как… — напряглась она. — Ну, я не знаю. Здесь очень строгие порядки. Если господин начальник тюрьмы узнает, что я принесла вам муху…

    — А мы ему не скажем, — заговорщически прошептал узник.

    — Он может догадаться.

    — Умоляю!

    — Хорошо, хорошо, я посмотрю, что можно сделать. Сейчас я принесу вам обед, а потом посмотрю, как можно будет извернуться с мухой. Но предупреждаю вас: если начальник тюрьмы узнает, я всё свалю на вас, я скажу, что вы силой, под угрозой изнасилования заставили меня принести вам её.

    — Вот как… — вздрогнул узник при слове «изнасилование». — Ну что ж…

    — Вы слышали, что я сказала? Под угрозой из-на-си-ло-ва-ни-я… Понятно?

    — Да, — растерянно кивнул узник. — Да, я понимаю.

    — Точно — понимаете? — настаивала дочь надзирателя.

    — О боже, боже! — вскричал узник. — Голова раскалывается от всех этих интриг, намёков, испарений, побоев… Наверное, на улице идёт дождь. Я ужасно метеозависим. Вы метеозависимы, госпожа дочь надзирателя?

    — Да откуда мне знать, — пожала девушка плечом и, повернувшись уходить, сурово напомнила: — Не забудьте, что я вам сказала. Да, и сожгите эту проклятую фотографию.

    Не дожидаясь ответа, она вышла из камеры. Как язык гильотины лязгнул засов, отрезая голову свободе.

    Узник некоторое время смотрел на фотопортрет женщины, потом задумчиво поставил его обратно на полку. И снова снял и смотрел, словно терзаясь сомнениями. Потом опять возвратил фотографию на полку, улёгся на топчан, взял книгу. Он пытался читать, но фон Лидовиц не в силах был отвлечь его от действительности, и, пролежав минуту, узник снова поднялся и подошёл к стеллажу. Снял фотографию с полки и долго смотрел на неё. «Нет, — выдохнул он наконец. — Нет! Только не это…»

    Заскрежетал вынимаемый засов, дверь открылась. Явилась дочь надзирателя, но теперь не одна, а в сопровождении своей матери — полноватой женщины, одетой точно так же, как и дочь, только с добавлением не самого свежего чепца на голове. Одна несла кастрюлю и кружку, другая — тарелку с ложкой и чайник.