Узнай себя - [160]
21–25.1.1988, 1–3.4.1988
Не от Я, которое тяжело и мешает, говори, в нем тебе делать нечего, оно твой труп, а от уместности, которая не твоя даже или в очень малой мере твоя. Есть слово, в частности, сложившееся слово, и оно уже так явственно есть, что добавочная инстанция, например Я, только загромождает и тяжелит. — Данте в «Пире» говорит, что человеку, слава Богу, не дано стремиться к недостижимому и например познать божественные вещи, «каковы они сами по себе», он просто не хочет. В «Божественной Комедии» он говорит, ты знаешь, об уме, звере в берлоге. Где же Троица, догматы, литургия? какой их статус? Непостижимый, удивительный, свободный. Их статус — вещей, которых нет. Это то самое, что увидел Толстой в рассказе о сумасшедшем. Они есть — и их нет, как во сне, как в сказке. Здесь мерещится такое отношение между людьми, как в театре, на костюмированном бале. Или театр тоже правда? Dichterisch wohnet der Mensch. В этом вся правда, а остальное — больное падение крылатых коней на тяжелую землю.
10.2.1988, 18.2.1988
История захватывает или, вернее, всегда уже захватила человека, как сила тяготения. Сила солому ломит. Но вот что: мы не должны подчиняться ей как животные подчиняются инстинкту. Свобода; а с ней вещи, которые ни для чего, правда, красота. В самом деле, ведь правда, признайся, тебе нужна только ради правды, красота только ради красоты. Вещи, которые понять и особенно держать труднее всего, почти невозможно. На вопрос «для чего?» имей дух спокойно ответить: «ни для чего». И вся сила мира всеми его голосами, каких ты и не знаешь, и не подозревал, начнет тебя сбивать так, что ты не услышишь собственного голоса, как среди грохота боя. «Дхармакшетре, Курукшетре…»
4.5.1988
Джойса можно сразу и понять и полюбить. Он тот молодой человек под лестницей в моем «Отчаянии», the underdog. Когда Христос возвышается над другими своей позолоченной нищетой, становится некуда податься; мы, нищие, немеем оставленные. Джойс спокойно и деловито сходит ниже, располагается среди нас, отверженных, нищий ирландец, чудак, изгнанник: без веры, семьи, родины. Какая странность, будто он «оставил церковь»: да разве Христос сейчас крестился бы, прятался бы под крышей? Силы Бога и дьявола в этом мире давно расходились так, что церковь жмется в углу, в лучшем случае мечтает остаться «культурной величиной». Христос конечно с Ницше, Джойсом и Хайдеггером, с Böll, а не с ней.
3.9.1988
А. И. С. написал с неуклюжей важностью о Пушкине, так составляют докладные записки для начальства, чтобы сформировать, затвердить у начальства положительное мнение. Кто его начальство? Россия, перед которой у него дух службы, еще какой, как пред грозным царем и перед Сталиным вместе, с недоспанными ночами, без полмысли, в ожидании, когда приметит: собачья верность и бессменная служба. А тебе совершенно неважно, обустроится та Россия или не обустроится, важно только всякое сейчас вот и здесь твоего заброшенного и совсем никому не нужного бытия выволочь из ничто.
31.10.1988
Ты боишься людей. Они ходят не сами, а в броне и с таранами своих богов. Если бы ты их рисовал, ты изобразил бы каждого с огромной башней на голове. Или в страшных масках. Христос человечный, милостивый тысячекратно подменен решительным, топчущим. Вообще до подлинно человеческого трудно добраться, люди всегда выставляют вперед рога, механизмы всякого рода и ходят в сущности непомерно раздавшись. Почти ни до чего не дотронешься не обжегшись, не нарвавшись на реакцию. Это оттого что люди очень нежные внутри, они первым делом запираются.
31.10.1988
Как хорошо забыться и, то есть, впервые опомниться. Но вот беда: люди начнут делать над оставленным телом что хотят, а делают они страшное. Всё жуткое, орвелловское ведь так наивно и запросто делается людьми в их служебном, медицинском, учрежденческом полусне. Тебя кладут на носилки, поскольку ты сам не оделся, одевают в ничье, серое, и когда ты очнешься, уже не узнаешь своего тела. Забота о быте вытравит память о главном. Впрочем, разве не вытравляет уже сейчас? разве вчера опять ты не опустился на дно, пиля и стругая без смысла в счастливом забытьи? «Нельзя жить без усилия.» «Человек рожден для усилия как птица для полета.».
В тот тихий, еще не выжатый железом и газом и пустотой вечер середины шестидесятых ты спускался по продутому тоской шереметьевскому парку к графскому пруду, под вынимающей душу пустотой неба, и беспомощно ничего не мог, и мог всё: мог, чтобы была та тяга облаков, и развилка тропинки, и пожилой тихий человек навстречу, полный своим как воз сеном, и безлюдность последних метров к озеру, и молодая семья с ребенком там. Тебе собственно тогда от того не было никакой корысти, наоборот, неуютно выветрилась баюкающая рутина тела, хотя конечно она может улетучиться еще больше. Ты ничего не получил, ты никуда не был допущен, ты даже грешным делом подумал что лучше заняться чем‑нибудь позитивным. Так скажи, что было? Не что. Если не что, то казалось бы ты не должен уметь об этом говорить и помнить. Говоришь и помнишь. Как плотное присутствие отсутствия. Скажите: как отсутствие может присутствовать? Снова опять то же самое: да, отсутствие не может присутствовать, но вот тогда, когда ты шел тропой вниз по опушке жидкого паркового леса и свернул после развилки направо к пруду в направлении острова…
Статьи В. Бибихина, размещенные на сайте http://www.bibikhin.ru. Читателю надо иметь ввиду, что перед ним - не авторский сборник и не сборник статей, подобранных под ту или иную концепцию. Статьи объедены в чисто технических целях, ради удобства читателя.
В книге проверяется предположение, что наше время можно считать небывалым сдвигом и порогом непредставимой исторической эпохи. Прослеживаются ступени решающего восстания против исторической судьбы в раннем итальянском Ренессансе. Критически оцениваются его типичные характеристики, рассматриваются определяющие фигуры Данте, Петрарки, Леонардо да Винчи, Макиавелли, Гвиччардини. В сравнении новых этических подходов с ренессансной поэтической философией выявляются общие черты возрождения как исторического начала.
Верстка моих старых записей с рассказами и разговорами Алексея Федоровича Лосева заканчивалась, когда пришло известие о кончине Сергея Сергеевича Аверинцева. Говорить об одном, не вспоминая о другом, стало невозможно. Поэтому, а не по какому-нибудь замыслу, эти два ряда записей оказались рядом, связанные между собой только тем, что оба созданы захваченностью перед лицом удивительных явлений, в конечном счете явлений Бога через человека, и уверенностью, что в нашей жизни надо следовать за звездами.Не бывало, чтобы где-то был Аверинцев и это был не праздник или событие.
«Скажу по секрету, я христианин. Для меня величайшее достижение в смысле христианского подвига — исихазм… Как-то в жизни должно быть всё по-другому…Меня привлекает идеал άπλωσις, опрощения; всё настоящее, мне кажется, настолько просто, что как бы и нет ничего. В том же смысле я понимаю и θέωσις, обожение. Человек становится как бы Богом, только не по существу, что было бы кощунством, а по благодати. В опрощении, в обожении происходит возвышение веры над разумом. Ничего рассудочного не остается. И даже о самом Боге человек перестает думать.
Приношение памяти: десять лет без В.В. Бибихина. Текст этой переписки существует благодаря Ольге Лебедевой. Это она соединила письма Владимира Вениаминовича, хранившиеся у меня, с моими письмами, хранившимися в их доме. Переписка продолжалась двенадцать лет, письма писались обыкновенно в летний сезон, с дачи на дачу, или во время разъездов. В городе мы обычно общались иначе. В долгих телефонных беседах обсуждали, как сказала наша общая знакомая, «все на свете и еще пару вопросов».Публикуя письма, я делаю в них небольшие купюры, отмеченные знаком […], и заменяю некоторые имена инициалами.
Интеллектуальная автобиография одного из крупнейших культурных антропологов XX века, основателя так называемой символической, или «интерпретативной», антропологии. В основу книги лег многолетний опыт жизни и работы автора в двух городах – Паре (Индонезия) и Сефру (Марокко). За годы наблюдений изменились и эти страны, и мир в целом, и сам антрополог, и весь международный интеллектуальный контекст. Можно ли в таком случае найти исходную точку наблюдения, откуда видны эти многоуровневые изменения? Таким наблюдательным центром в книге становится фигура исследователя.
«Метафизика любви» – самое личное и наиболее оригинальное произведение Дитриха фон Гильдебранда (1889-1977). Феноменологическое истолкование philosophiaperennis (вечной философии), сделанное им в трактате «Что такое философия?», применяется здесь для анализа любви, эроса и отношений между полами. Рассматривая различные формы естественной любви (любовь детей к родителям, любовь к друзьям, ближним, детям, супружеская любовь и т.д.), Гильдебранд вслед за Платоном, Августином и Фомой Аквинским выстраивает ordo amoris (иерархию любви) от «агапэ» до «caritas».
В этом сочинении, предназначенном для широкого круга читателей, – просто и доступно, насколько только это возможно, – изложены основополагающие знания и представления, небесполезные тем, кто сохранил интерес к пониманию того, кто мы, откуда и куда идём; по сути, к пониманию того, что происходит вокруг нас. В своей книге автор рассуждает о зарождении и развитии жизни и общества; развитии от материи к духовности. При этом весь процесс изложен как следствие взаимодействий противоборствующих сторон, – начиная с атомов и заканчивая государствами.
Когда сборник «50/50...» планировался, его целью ставилось сопоставить точки зрения на наиболее важные понятия, которые имеют широкое хождение в современной общественно-политической лексике, но неодинаково воспринимаются и интерпретируются в контексте разных культур и историко-политических традиций. Авторами сборника стали ведущие исследователи-гуманитарии как СССР, так и Франции. Его статьи касаются наиболее актуальных для общества тем; многие из них, такие как "маргинальность", "терроризм", "расизм", "права человека" - продолжают оставаться злободневными. Особый интерес представляет материал, имеющий отношение к проблеме бюрократизма, суть которого состоит в том, что государство, лишая объект управления своего голоса, вынуждает его изъясняться на языке бюрократического аппарата, преследующего свои собственные интересы.
Жанр избранных сочинений рискованный. Работы, написанные в разные годы, при разных конкретно-исторических ситуациях, в разных возрастах, как правило, трудно объединить в единую книгу как по многообразию тем, так и из-за эволюции взглядов самого автора. Но, как увидит читатель, эти работы объединены в одну книгу не просто именем автора, а общим тоном всех работ, как ранее опубликованных, так и публикуемых впервые. Искать скрытую логику в порядке изложения не следует. Статьи, независимо от того, философские ли, педагогические ли, литературные ли и т. д., об одном и том же: о бытии человека и о его душе — о тревогах и проблемах жизни и познания, а также о неумирающих надеждах на лучшее будущее.
