Узлы - [29]

– Ох, он такой трогательный, такой ранимый…

– А хуй у него длинный?

– Ну бабка!

– А чего? Я вчера на порнохабе залипла, наверное, часа на три… Теперь никак опомниться не могу!

– Он у меня стихи пишет! – мечтательно заговорила кастелянша.

– О-о-о, всё ясно! Ни гвоздь забить, ни кран починить! Не трать время, тебе семью создавать надо! Деток рожать! Часики ведь тикают, женский век короток, кто тебе стакан воды в смертный час подаст?.. Что там ещё-то? – старуха зашуршала, закопошилась. – Тьфу ты, методичку забыла! Впрочем, не суть важно, как говорится… Значит так, внученька, давай… всё бросай и лезь сюда… У нас тут поставки добрых молодцев с 2014 года возросли… Хотя… сейчас опять спад… Ну ничего… Мы с теми, кто уже прибыл, сговоримся!.. А парни-то все… ох!.. Молодые, крепкие, красивые! Чернявые и русые, усатые и бородатые, плешивые и с чупрунами… Есть русофилы, а есть русофобы… Одним словом, на любой вкус!.. Поступают, конечно, и с дефектами… А как же без этого? Впрочем, на тебя только такие и позарятся…

Старуха выковыряла свою дряхлую руку из зеркала и схватила кастеляншу за грудки. Студёный ветер подул из мрачной зеркальной хляби. Кастелянша вцепилась в дряхлую конечность и принялась отдирать её от себя, старуха завыла волком. Кастелянша разжала скрюченные пальцы и отпустила бабкину руку. Рука рухнула на исцарапанный стол, опрокинула гранёный стакан с освящёнными свечами, из морщинистых лохмотьев кожи высунулась плечевая кость, кровь взбрызнула трижды и заструилась умиротворённо тоненьким ручейком, закапала неслышно на пол.

– Бабка? Что же я наделала! – завыла кастелянша и лицо её вмиг сделалось мокрым. Мрачная хлябь вновь принялась стягиваться к центру складками, морщиниться, тужиться, оставаясь недосказанной. Пламя свечей вдруг взбудоражилось, затряслось, заволновалось. Воздух сделался мертвецки пьяным. Зеркальная поверхность звучно треснула, и из скорбной дыры повалили чумазые мужики в исподнем. На их руках лопалась кожа, из прострелянных щёк торчали языки, по ногам хлопали вывалившиеся из вспоротого живота кишки. Мужики загрохотали жестяными вёдрами, опрокинули стремянку, разворошили скирды газет и журналов и взялись с удовольствием обливаться из канистр, баллонов, баков и бутылок маслянистой жидкостью цвета липового мёда.

– Ня, посмотли моими глязками!

У ног кастелянши стоял малыш, на его плечах, вместо головы, лежала горкой свежая жирная рубленая мясная мякоть вперемежку с костно-хрящевыми осколками, обломками, ломтями да горбушками. Ребёнок протягивал кастелянше свои глазные яблоки и свободной рукой, обильно покрытой жирной пунцовой кровью, хватался за её подол. Кастелянша завизжала, выкинула руки вперёд, опрокинула малыша, свечи, зеркало и метнулась к двери. В коридоре, завалившись набок, спала повариха. Кастелянша изо всех сил потянула на себя дверную ручку, упёрлась плечом в стену, ожидая, когда чумазые мужики в исподнем начнут вырываться наружу, и заголосила:

– Просыпайся!.. Просыпайся, тебе говорят!

Напрасно кастелянша тянула на себя дверь – внутри было пусто. Опрокинутые свечи погасли, а те, что не погасли, подкатились аккуратно к маслянистым следам и потёкам да к жирной лужице, под взлохмаченные скирды газет и журналов… И не просто подкатились, а с намерением. Пламя взметнулось, потекло, обволокло периодические издания, облизало пол, заглянуло в опрокинутые жестяные вёдра, окрутило просаленную тряпичную ветошь, подступилось наконец к канистрам, баллонам, бутылкам да бакам. Едва догадавшись, что голосит всё это время исключительно молча, кастелянша выбросила ногу в сторону и пнула повариху. Та пробудилась, рассмотрела безумное лицо кастелянши и сама обезумела. Женщины закричали друг дружке что-то, покружились на месте и бросились бежать. По коридору, на лестницу, выше, ещё выше.

В капитанской рубке кипела работа. Матросы совещались, спорили, чего-то не понимали, ничего не понимали и снова совещались, и снова спорили. Кастелянша зарыдала, повариха застенала. Огненно-рыжий матрос схватил кастеляншу в объятья и принялся ласково тискать. Скоро кастелянша пришла в себя и, всхлипывая, поведала зловещую историю. Матросы загоготали, похватались за животы, затопали ногами. Кастелянша обиделась. Огненно-рыжий матрос подтолкнул её к поварихе:

– Идите, прогуляйтесь… А потом состряпайте всё же нам чего-нибудь вкусного да деликатесного, а?

Волосатая рука, сжимающая в ладони «Инструкцию по эксплуатации программного обеспечения…», ткнула в бок огненно-рыжего матроса, сиплый голос сказал:

– Я понял, что мы отключили… Систему безопасности… Она-то, получается, и мешала навигационной системе нормально работать! И тут ещё про вот этот тумблер пишут… Мне кажется, его тоже надо вырубить, к чёртовой матери!

Огненно-рыжий матрос покосился в инструкцию, покосился на тумблер и согласно закивал. Повариха тоже покосилась в инструкцию, а потом на тумблер и проворно утащила кастеляншу на открытую палубу, усадила в первый попавшийся деревянный шезлонг и устало повалилась в соседний. Изредка дул несильный ровный ветер. Море цепенело. Жирные тучи лепились вдоль горизонта. Солнце, как и прежде, отрешённо блистало, не позволяя никому смотреть на себя невооружённым глазом. Кастелянша побормотала-побормотала что-то нечленораздельное да забылась неспокойным сном, повариха понаблюдала лениво за полётом чайки-моевки да тоже задремала. Долго ли, коротко ли тянулись их сновидения да настало время пробуждения. Разлепили глаза они, почесали бока, позевали, в эмалированное небо глядя, и приметили идущего от кормы фельдшера. Тот хромал, ибо был когда-то давно контужен, и попыхивал трубкой. Найдя в шезлонгах сонных слушательниц, фельдшер подсел к ним и принялся нещадно дымить, приговаривая: