Узкий путь - [5]

А вот Червецов не женат, и это смущает Сироткина. Зачем Червецову столько денег, если он не вынужден кормить жену и детей и тратит все на одного себя? Сироткину надоели вечные жалобы Червецова на жизнь, которая подсовывает ему грязных, дешевых девок и не хочет подарить чудесную, нежную и красивую супругу. У самого Сироткина жена далеко не красавица, она смахивает, честно говоря, на неотесанное бревно, жабу, на заскорузлую бабищу из замшелой глухомани, а он ничего, терпит, почти благоговейно несет свой крест. Почему же Червецову должно повезти больше? Чем Червецов так уж знаменит? Только тем, что разбогател и может позволить себе особую чуткость и привередливость в выборе? Безусловно, факт неоспоримый: Червецову пофартило в жизни на четвертом десятке, а ему, Сироткину, только на пятом, когда уж и ожидание удачи потускнело, - преимущества на стороне Червецова. Но почему Сироткин должен мириться с тем, что сам в свое время был лишен широты выбора, да еще прожил трудную, бедную жизнь, а какому-то скороспелому Червецову счастье само идет в руки?

Ненавидеть жену - дело для Сироткина старое, привычное, и потребность в свежих ощущениях побуждает его пристально вглядываться в существо компаньона. На первых порах он души не чаял в своих коллегах, ведь с их помощью так неожиданно и так блистательно переменилась его жизнь. До сорока лет он жил более чем скромно, зарабатывая обычные суммы в обычной конторе, да еще от случая к случаю тиская пустяковые статейки в газетах, в общем, только и было отрады что услышать, как друзья говорят: наш писатель Сироткин. Семья не бедствовала, но все же считалось, к примеру, что пей они каждый день кофе, это было бы жизнью не по средствам, непозволительной роскошью. Скудость и безнадежность склонили Сироткина к душеспасительной теории, что жить в богатстве, в роскоши, в довольстве - моральное уродство, и свою теорию он всюду увлеченно проповедовал, указывая на безнравственность алчных потребителей кофе и владельцев даже самых дешевых и потрепанных машин. Личность человека, каждый день блаженствующего над дымящейся чашечкой кофе, была для него темной и загадочной, такого человека он подозревал в нарушении всех евангельских заповедей, в преступных намерениях, в стремлении достичь цели любыми средствами. По его словам выходило, что он-то безгрешен, поскольку вынужден считать каждую копейку. И вдруг его вознесла на высокий гребень волна успеха, нежданно-негаданно привалившего богатства. И его мысль претерпела стремительные метаморфозы. Вопрос о безнравственности любителей кофе уже казался незначительным, а пристрастие к роскоши теперь трактовалось куда более гибко. Зато попытки осудить его деятельность, изобличить в ней обман, вероломную игру на людской слабости и доверчивости он, в свою очередь, рассматривал как аморальные, как проявление черной зависти. Недостатки и сомнительные стороны дела, в котором он участвовал, он знал превосходно и был в этом смысле главным и лучшим судьей над собой, однако не верил, что его критики так же чисты и беспристрастны в своих помыслах, как чист и беспристрастен он по отношению к самому себе. В конце концов он не совершил ни преступления, ни предательства, он всего лишь сделал свою жизнь правильной, здоровой, сытой, даже не свою, а домочадцев, поскольку сам-то он работал на износ; он прозрел и удовлетворенно усмехнулся на новое понимание, которое состояло в том, что бедность унижает человека, а богатство открывает перед ним огромные возможности. Весь мир давно понимает это, а здесь под боком, среди друзей, находятся люди, которые озлобленно твердят, что он продал душу дьяволу и золотой телец заслонил от него истину. Нонсенс! Он ожесточенно сжимал кулаки, шепча проклятия клеветникам. Они ленивы, они отлынивают от работы и предпочитают болтать о духовном, ровным счетом ничего в нем не понимая, а он пожелал работать и получил право жить достойно. Он сорок лет бродил по жизни как в тумане, как в лабиринте, сам не свой, мрачный и неприкаянный, и вот наконец расцвел, просиял, почувствовал себя человеком, а они кричат, что он губит себя и что надо вернуться в прежнее состояние. Поворачивай назад, кричат они ему, и мы тебя простим, поворачивай, если ты русский человек, ведь истинно русские не из тех, кто поклоняется мамоне. Они мнят себя заступниками России, носителями русского духа. А тем временем Россия гибнет по той простой причине, что никто не хочет делать дело. Превратили страну в жалкие руины. Это он-то ожидовел? Только потому, что затеял дело с жидом Фрумкиным и Фрумкин у них в фирме на хорошем счету, заправляет финансами и он любит Фрумкина как брата? Нет, хулители не собьют его с пути истинного. Пусть беснуются и кричат что угодно, а он знает, что причина его успеха, а следовательно, и его правды, заключается в его собственных талантах и его смелости, в его изобретательности, предприимчивости, желании выбиться в люди и утереть нос всем тем, кто выбился прежде него.

Сироткин не умел жить без того, чтобы кто-нибудь из ближайшего окружения не вызывал у него бушующей неприязни, и, естественно, не мог со временем не ощутить, что двое из его компаньонов, Наглых и Фрумкин, отличные ребята, тогда как Червецов весьма некстати затесался в их компанию. Червецова они знали мало. Поверили ему, а он не оправдал их надежд. Но, может быть, Наглых с Фрумкиным еще и не подозревают, что Червецов оказался неподходящим для их фирмы работником, с них станется, Фрумкин с головой ушел в финансовые операции, а Наглых чересчур беспечен, ему словно все равно, с кем сотрудничать, лишь бы деньги текли рекой. Зато он, Сироткин, раскусил Червецова. Червецов, конечно, приносит определенную пользу делу, но имеют ли они моральное право терпеть его неприглядность, его дикие выходки? И живет Червецов как-то оголтело, как пещерный человек, и идеи у него какие-то безумные, плутовские, и водку он пьет прямо-таки по-свински. Сироткин стал всюду язвить Червецова, и только сам Червецов не замечал, что Сироткин им недоволен. Люди посмеивались: смотрите, звездочеты уже грызутся между собой, уже хотят съесть Червецова. А Сироткин не мог сдержаться, едва речь заходила об этом парне, он менялся в лице, на щеках проступали вроде как лишаи, гнойники, язвы, стигматы некой таинственной веры, свидетельства кошмарных борений и мучений духа, на него нападала икота, слова застревали в глотке, и он бился в чудовищных тисках недоумения, почему люди так слепы и так заблуждаются. Плохое ли, хорошее говорили о Червецове, люди так или иначе заблуждались, ибо, по Сироткину, настоящей, последней, ужасной правды не высказывали. Ему казалось, что никого еще он не ненавидел так, как ненавидел Червецова; ему даже становилось жалко денег, которые отчислялись тому за труды, лучше бы их просто выбросили на ветер, сожгли. Червецов сводил его с ума.